Питер Грин - Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос
тянуло растерзать лицо Алкея в клочья. Сама не знала, что могу так взъяриться.
— Уж лучше быть как невинное дитя, чем такой, как ты, — только и произнесла я вне себя от гнева.
Он улыбнулся:
— Не продолжай. Я и так знаю, какой я. Пьяница, трус и распутник.
— Да нет, что ты, — сказала я, не в силах справиться с дыханием. — Я пошутила. Ты страстен. Ты чист.
В глазах моего собеседника блеснуло лукавство.
— Какое забавное суждение. И главное, я это слышу не от кого другого, а от тебя.
— Да ну!
— Твоя ирония несколько неуместна. Ты не согласна со мной?
— Не понимаю.
Он оглядел меня, словно обшарил глазами. Я прочла в них сперва недоверие, затем искреннее удивление.
— Я не верю в то, что ты затеяла. Я и вправду не верю в то, что ты затеяла. — Он рассмеялся противным смехом. — Если хочешь просветиться по этому вопросу, расспроси-ка лучше эту свою длинноногую зеленоглазую милашку — кстати, она все так же лазает по деревьям? — или свою двоюродную сестрицу. Ту из них, которая тебе больше всех предана. Или вот ее. — Окинув глазами библиотеку, он остановил взгляд на крупной бесстрастной фигуре Праксинои, стоявшей у окна, чьи черные волосы так и сияли в лучах скудеющего солнечного света.
Я покачала головой. Мне было до смерти неловко и хотелось только одного — уйти прочь.
— Не будем терять друг друга из виду, — сказал Алкей, выйдя на порог; в голосе его прозвучала некая вкрадчивая издевка. — У нас ведь так много общего — у меня и у тебя.
Весна в этом году пришла неожиданно, будто нагрянула в незапертую дверь. Еще накануне небо было затянуто густыми облаками, дули холодные ветры, развеивая по земле лепестки не ко времени зацветших деревьев; а уже на следующий день мы гуляли среди ослепительного солнечного блеска. Воздух, звенящий от пения птиц, казался весь золотым, и так приятно было ощущать тепло камней, когда трогаешь их пальцами. Вернулись ласточки, словно бы их щебечущий разговор прерывался всего на какой-нибудь миг. Они носились, ныряли в воздухе, навещали излюбленные памятные места: старую оливу, сарай, южную ограду сада, будили нас по утрам своими звонкими трелями и шорохом черных крылышек под карнизами. Крохотные зеленые ящерки осторожно карабкались по растрескавшимся, поросшим мхом камням, из которых сложена кромка водоема, наблюдая за кружащими над водой первыми насекомыми. Бабочки выписывали свои яркие письмена в танцующих потоках воздуха, а фиговые деревья, которые всю зиму простояли как серебряные скелеты, быстро покрылись под благодатными лучами солнца новыми пальчиками молодых листьев.
Голубая дымка окутала мыс. Любуясь игрой света и теней озаренных солнцем сосновых лесов, замечаешь, в какие новые глубокие оттенки окрасилась их зеленая хвоя. А как сладостно гулять под шумящими кронами, ступая по ковру из высохших сосновых игл; запах смолы опьяняет, как доброе вино. Рыбаки достали свои сети, чтобы подготовить их к весенней путине. С натужным скрипом и плеском спускались на воду рыбачьи лодки, а вот уже и первые крупные торговые корабли двинулись по узкому проливу. Оттуда одни пойдут на Египет, другие — к Понту Эвксинскому. После длительной зимней спячки жизнь снова брала свое, обещая быть слаще и богаче самых радужных мечтаний. Персефона снова победно возвращалась на свои усыпанные цветами луга.
…Лежу на спине, чуть согнув колени и сложив руки под головой подушкой, любуясь золотыми пылинками, играющими в лучах струящегося сквозь верхушки деревьев солнечного света. Откуда-то сверху раздается мелодичное, сладостное, бесконечное воркование древесного голубя, кличущего подругу, а издали, из глубины леса, я слышу голоса девчонок: Телесиппы, Меги и Горго, взволнованные, брызжущие смехом и при всем том отдаленные — слышишь их точно в полусне.
Рядом со мной блаженно растянулась Андромеда; вот она приподнялась на одном локте и любуется игрой солнечных лучей у меня на лице. Ее же собственные черты наполовину закрыты тенью, и что написано у нее на лице, мне остается только догадываться. На ней белое холщовое платье — она уже успела испачкать его древесной плесенью. Задрав его выше колен, она оголила длинные, смуглые, не по-девичьи мускулистые ноги. Мы лежим в небольшой впадинке, с трех сторон поросшей кустарником. Сердце мое так стучит о грудную клетку, что я уверена — Андромеда слышит его тоже. Но она не подает никаких знаков — просто лежит, жуя травинку и не сводя с меня глаз.
— Ну что ж, — сказала она наконец своим тоненьким насмешливым голоском. — До чего нам хорошо, правда?
— Правда.
Что еще я могу ей сказать? А что я чувствую, например, когда она входит в комнату своей бойкой мальчишеской походкой?
Ни дать ни взять Ахилл в юбке[66]. Когда он был на Скиросе.
Ее взгляд ищет встречи с моим. Я улавливаю в нем искорку потаенной насмешки и что-то еще — нечто очень близкое к презрению.
— Ну что, я тебе страшно наскучила, Сафо? — спросила она.
— Да как ты могла такое подумать?
— У нас с тобой так мало общего!
— Да ну!
— Скажи мне одну вещь.
Молчу.
— Ну вот видишь.
Древесный голубь воркует и свистит над нашими головами. Вдруг меня осеняет мысль — силой внезапного прозрения, — что Андромеда, может быть, не так уж не права. Но эта мысль ничуть не приводит меня в уныние. Напротив, я от этого начинаю хихикать. Встаю и отряхиваю с платья ветки и сухие листья.
— Слушай, пойдем-ка поищем остальных.
— Сафо, ты что, обиделась?
— Да нет, ничуть. Если б ты только знала…
Ставни в моей комнате распахнуты настежь. Лунный свет серебрит расстилающийся понизу залив и отбрасывает на спящий город мягкие тени, пересекающие его улицы, точно клетки шахматной доски. Ночной ветер с моря колышет огоньки светильников, а из какой-то бочки с водой изливает неслышащим звездам свою монотонную жалобу одинокая лягушка-бык. Все вокруг тихо, привычно, все почиет в мире: очерченные во тьме контуры старой маслины, множество угловатых вершин крыш, спускающихся к гавани, внутренний дворик и крошащаяся стена, окружающая сад. Казалось невозможным, чтобы в этот самый час в тихой миртовой роще отважные мужи готовились убивать — или принимать смерть, пусть даже за свои идеалы, стремления или иные соображения, о которых лучше не размышлять. Что ж, подумала я, у них еще вся ночь впереди. Мои пальцы так и впились в деревянные планки ставней, как если бы именно в этот час, пронизанный тихим лунным светом и этим невообразимым зловещим безмолвием, мне потребовалось физическое доказательство моего собственного существования.
Тетушка Елена сидела подле очага в своем любимом кресле с длинной спинкой. Ее лицо было наполовину погружено в тень, а изящные очертания скулы и челюсти образовывали выразительный горельеф. Она так недвижно застыла в своем кресле, что казалось, будто она изваяна лунным лучом из слоновой кости. Зато бедная моя мамочка металась по комнате, точно зверь, загнанный в клетку. Она ходила туда-сюда, в напряжении от нетерпения, время от времени останавливаясь и выглядывая во внутренний дворик.
— Это свершится после полуночи, — произнесла она.
Тетушка Елена постучала по подлокотнику своего кресла — тонкий нетерпеливый жест, который мне так хорошо известен. Она сказала:
— Тут уж никто из нас ничего не сможет сделать. Остается ждать.
Сейчас, должно быть, они все соберутся — Питтак, Фаний, Деиномен, Алкей, Антименид и все остальные. Точно тени, бродящие во мгле, куда не проникают лунные лучи, перешептываясь друг с другом в напоенной ароматами тишине. Оружие, смазанное маслом и завернутое в холстину, ждет своего часа. Но вдруг над темной полосой стены напротив старой оливы поднялась чья-то согнутая тень, покачалась немного и снова исчезла. Я услышала чье-то тяжкое дыхание и глухой, шлепок, словно бы кто-то свалился на землю. Сторожевой пес повернулся в своей конуре-, проснулся и заворчал. Затем он загремел цепью и залаял. Тут я услышала тихий, но торопливый знакомый голос:
— Ради небес, уберите эту проклятую собаку, иначе я придушу ее! — В голосе звучал ужас, переходящий почти в истерику.
— Антименид! — позвала я.
Он пересек в одно мгновение внутренний дворик и предстал перед нами в дверном проеме, заслонив собой луну. На нем был огромный черный плащ, похожий на мантию. По лицу его струился пот, грудь вздымалась от тяжкого дыхания. Даже в красноватом пламени светильника он казался бледным. Его рука не выпускала рукоятку меча; он оглядел по очереди каждую из нас. Какой-то миг никто не произносил ни слова. Затем моя мать сказала:
— Что?
Это прозвучало как нервный лай, и не находящий покоя взгляд Антименида переместился на нее. В его голосе звучал гнев пополам с состраданием:
— Все кончено. Все кончилось, не успев начаться. Если бы я только знал!
