Мария Баганова - Пушкин. Тайные страсти сукина сына
– Что было с ее превосходительством после того, как она сгоряча прочла стихи вслух, не знаю, – рассказывала мне старушка. – А любимый поэт ваш, передав их, счел за благо проскользнуть незамеченным к двери и уехать подобру-поздорову. Нет нынче у молодежи уважения к сединам! – возмущенно заключила рассказчица.
Ну, учитывая ее преклонные лета, поэт вполне мог казаться ей молодым.
* * *Роды Натальи Николаевны прошли хоть и тяжело, но благополучно. Родила она крепкого, здорового младенца, девочку, впоследствии нареченную Марией. Однако Пушкин был в ужасе: мучительные крики и страдания жены его перепугали и расстроили до слез. Впоследствии он ни разу не присутствовал при родах жены, специально уезжая на это время из дома. Наталья Николаевна никогда его за это не бранила.
Она вторично забеременела менее года спустя и разрешилась мальчиком, названным в честь отца.
– Посмотрим, как-то наш Сашка будет ладить с порфирородным своим тезкой; с моим тезкой я не ладил. Не дай Бог ему идти по моим следам, писать стихи да ссориться с царями! В стихах он отца не перещеголяет, а плетью обуха не перешибешь, – говорил о нем Александр Сергеевич.
С этим сыном вышла неприятная история: Наталья Николаевна уличила кормилицу в пьянстве. Она встревожилась сильно, а Александр Сергеевич воспринял новость спокойно: – Не беда! Мальчик привыкнет к вину и будет молодец, во Льва Сергеевича.
Третьим был сын Григорий. Имя было дано в честь предка поэта, боярина Григория Пушки, бывшего в XV веке псковским воеводой. Наталья Николаевна родила его благополучно, но мучилась долее обыкновенного. Александр Сергеевич тревожился очень, и мне пришлось убеждать его, что опасности нет никакой.
Упоминание о детях всегда вызывало у Натальи Николаевны радостное оживление, и она могла подолгу обсуждать со мной их здоровье и забавные проделки. Сам же Пушкин совмещал в отношении к детям нежность и известную строгость: двухлетнего Сашу он за какую-то проказу высек, Машу порой шлепал… Наталья Николаевна расстраивалась, но не осмеливалась перечить супругу.
Без сомнения, Наталья Николаевна любила мужа, но я сомневаюсь, что она его понимала, хотя приходилось ей участвовать в делах его. Помню, как сидела она у туалетного столика и перебирала кружева и какие-то блестящие вещицы, пока девка укладывала ей косы, и, пробегая глазами мужнино письмо, спрашивала:
– Ах, я написала ему о статье «Гольцовской»… Оказалось неправильно. Вот Пушкин и спрашивает: о кольцовской или гоголевской? Велит Гоголя печатать, а Кольцова рассмотреть. Но откуда же мне помнить, чья статья? Как мне передали, так я и написала…
Она недоуменно пожимала покатыми безупречными плечами, обращая ко мне прекрасный взгляд своих чуть косящих глаз.
В другой раз просил он передать ему, отлучившемуся в деревню по делам, что-то из книг. Помнится, это были Essays de M. Montaigne, и Наталья Николаевна беспомощно бродила по кабинету мужа с письмом в руке, отыскивая на полках «четыре книги на длинных моих полках». Я взял на себя смелость помочь ей, и нужные тома были найдены. Она с удовольствием рассказывала мне о балах, которые посещала даже в отсутствие мужа:
– Третьего дня был бал у… – И она назвала известную фамилию. – Народу было пропасть. Танцевали до пяти часов.
Восхищение звучало в ее голосе, когда она описывала наряд одной дамы: белое креповое платьице, даже без гирлянды, а на голове и шее на полмиллиона бриллиантов.
– Бал очень удался. Мужчины были недовольны ужином, но ведь они вечно должны чем-нибудь да недовольны, – продолжала Наталья Николаевна. – Мне было очень весело, и я танцевала котильон с одним молодым офицером, которым умеет быть приятным.
* * *Надежда Осиповна угасала медленно и, как я и ожидал, протянула еще почти целых пять лет после женитьбы сына. В последний год жизни болезнь Надежды Осиповны показала себя во всей мощи. Дорожа оставшимися днями, она старалась сблизиться с сыном, искупая холодность, с которой относилась к нему в детстве. Поддерживала она дружбу и со своей прекрасной невесткой, пересказывая молодой женщине «Клариссу» Ричардсона, за что Наталья Николаевна была ей весьма признательна.
– Теперь я имею понятие об этом романе! – радовалась она. – Прочитать его не надеюсь – с моим нетерпением; я и в Вальтер Скотте нахожу лишние страницы.
Часто я видел, как Наталья Николаевна сидела в креслах у постели больной и рассказывала о светских удовольствиях. Пушкин обычно стоял за ее креслом. Однажды он сказал шутя и, видимо, наскучив рассказами о балах:
– Это последние штуки Натальи Николаевны: посылаю ее в деревню.
Но планы его не осуществились потому, что в ту же зиму Надежде Осиповне сделалось хуже.
В доме пожилых Пушкиных часто я встречал родную сестру поэта, Ольгу Сергеевну Павлищеву. Она находилась при умирающей матери неотлучно, Александр Сергеевич появлялся часто, но ненадолго, как и все остальные. Порой он заглядывал к матери перед тем, как везти жену на бал. Помню, незадолго до смерти Надежды Осиповны, когда она уже не вставала с постели, которая стояла посреди комнаты, головами к окнам; они сидели рядом на маленьком диване у стены, и Надежда Осиповна смотрела на них ласково, с любовью, и Александр Сергеевич держал в руке конец боа своей жены и тихонько гладил его, как будто тем выражал ласку к жене и ласку к матери. Он при этом ничего не говорил.
Наталья Николаевна была в папильотках: это было перед балом.
После их ухода я заметил, что Александр Сергеевич кажется добрым мужем. Надежда Осиповна согласилась, вздохнув о жестоком обычае века: непременно, во что бы то ни стало казаться хуже, чем ты есть на самом деле.
– А ведь на самом деле Сашенька добрый мальчик, – со слабой улыбкой произнесла она.
Вскоре ей стало совсем плохо. Она лежала в полном сознании, улыбалась даже, но, по признанию бедной Ольги Сергеевны, выглядела уже мертвой. Все понимали, что надежды больше нет, и я не мог уже ничего изменить. Сергей Львович, заходя в комнату супруги, не мог сдержать слез. Он заходился рыданиями, и это пугало больную и ее дочь.
Умерла Надежда Осиповна точнехонько на Пасху. От расстройства Сергей Львович слег, а Александр Сергеевич, задержавшись на неделю из-за хлопот по делам похоронным, увез тело матери для похорон в Святогорский монастырь. С ним был лишь один его старый слуга. 11 апреля он был уже в любимых своих псковских местах, а два дня спустя состоялось само погребение. Потом я узнал, что, оплатив все расходы, связанные с похоронами матери. Пушкин заранее позаботился и о месте собственного вечного успокоения – внес соответствующий заклад в монастырскую кассу.
Он горько жаловался на судьбу, давшую ему лишь такое короткое время пользоваться нежностью материнской, которой до того не знал. Наталья Николаевна, беременная четвертым ребенком, осталась в Петербурге.
Пробыл Пушкин в Михайловском недолго. Он вернулся в весьма угнетенном состоянии духа и поневоле затеял бесконечные переговоры с мужем своей сестры о разделе имущества. Выпускал он тогда журнал «Современник», верным подписчиком которого сразу же стал ваш покорный слуга.
* * *Эта глава говорит о прогрессивном отношении поэта к религии, к сожалению, не понятом моим прадедом.
Что касается психического состояния Пушкина, то здесь мы можем ясно видеть растущую неудовлетворенность поэта браком с ограниченной, неумной женщиной, воспитанной в душной среде николаевской России и ценящей лишь пошлые светские развлечения. Поражает черствость, с которой Наталья Николаевна вынуждала мужа вывозить себя на балы, в то время как умирала его мать.
Глава 8
Кабинет Пушкина состоял из большой узкой комнаты. Посреди стоял огромный стол простого дерева, оставлявший с двух концов место для прохода, заваленный бумагами, письменными принадлежностями и книгами. Наряду с принадлежностями уборного столика поклонника моды тут дружно лежали Montesquieu с «Bibliotheeque de campagne» и «Журналом Петра I»; виден был также Alfieri, ежемесячники Карамзина и изъяснение слов, скрывшееся в полдюжине русских альманахов. На Пушкине был старенький дешевый халат, какими обыкновенно торгуют бухарцы в разноску. Вся стена была уставлена полками с книгами, а вокруг кабинета были расставлены простые плетеные стулья. Кабинет был просторный, светлый, чистый, но в нем ничего не было затейливого, замысловатого, роскошного, во всем безыскусственная простота, кроме самого хозяина, поражавшего каждого, кому посчастливилось видеть его оригинальное, арабского типа лицо, до невероятности подвижное и всегда оживленное выражением гениального ума и глубокого чувства.
Хозяин кабинета сидел за столом, держа в руках огрызок пера, и медленно водил им по бумаге. На руке у поэта красовалось кольцо с бирюзой – подаренный другом талисман от насильственной смерти, как я знал.
