Валентин Пикуль - Баязет

– Не знаю. Наверное, из какой-нибудь сакли. Чтобы ты, сердар, не мог заговорить его пулю, он хвалился в Ване отлить ее из меди…

– Берекетли хабер, фикир-эдерим, – сказал полковник и с удовольствием рассмеялся, обратившись к офицерам: – Прекрасная весть, подумаем…

Получив приличный «пешкеш» – пять золотых, лазутчик надвинул на череп грязную папаху и ушел.

– Вы ему верите? – спросил Штоквиц.

– Я ему верю, пока он в моих руках. Самое главное: он тебе – слово, ты ему – деньги. Тогда лазутчик постоянно взнуздан, как лошадь… Итак, господа, – продолжил Никита Семенович, – на чем же мы остановились? Ах, да! О связи со штаб-квартирой…

– Господин полковник, – остановил его Некрасов. – Сейчас есть дело поважнее; неужели же вы завтра выйдете на развод караула?

– А как же! Служба должна идти своим чередом…

Наутро весь Баязет уже знал о готовящемся покушении. Цитадель волновалась и шумела. Обыск в ближайших саклях, окружавших крепость, ничего не дал: притащили только груду ржавых ятаганов и старинные пистоли.

– Вы напрасно волнуетесь, господа, – сказал Хвощинский, натягивая перчатки. – Я уже сказал вам, что развод не отменяется… Можете подавать мне лошадь! Музыкантам прикажите сегодня играть веселее!

Развод проходил прекрасно. Амуниция и оружие горели на солдатах как никогда. Офицеры отвечали подчеркнуто громкими голосами. Слепые окна саклей таинственно чернели, и все невольно ждали зловещего выстрела.

– Прапорщик Латышев, – приказал Хвощинский, – ваша обязанность, как визитер-рундера, заключается не только в том, чтобы…

И выстрел грянул! За ним второй…

Цепь караула сломалась, из нее вырвался один солдат и рухнул под пулей возле ног Хвощинского. Это был молодой пионер из вольноопределяющихся – вчерашний студент Казанского университета; худенькая шея его тонким стеблем тянулась из жесткого воротника солдатского мундира.

– Ваше высокоблагородие, – сказал он, шепелявя и пришепетывая, – это готовилось для вас. Я же – из зависти – принял на себя. Надеюсь, вы не будете за это строги ко мне?..

Хвощинский склонился над раненым, рванул на нем рубаху: вдоль бледной груди ярко алел кровавый зигзаг от штуцерной пули.

– Что же это ты… сынок? – И полковник заплакал.

Студента подняли и унесли. Выстрел был сделан с высоты Красных Гор, и казаки, мигом слетавшие туда, нашли только одеяло с клеймом английского производства, по которому густо ползали вши.

Развод караула был закончен как всегда.

Вольноопределяющийся умер к полудню, и на Холме Чести прибавилась еще одна могила.

– Завидую вам, полковник, – хмуро признался Штоквиц, – вот меня бы так не закрыли от пули…

Серым волком в поле рыщешь,

Бродишь лешим по ночам —

И себе ты славы ищешь,

И несешь беду врагам…

Карабанов проснулся: прямо на него, ощерив желтые крупные зубы, глядел провалами глазных впадин человеческий череп, а рядом валялись осколки разбитого кувшина. Тогда он перевернулся на другой бок, и Дениска Ожогин, растопырив губы, с хрипом дохнул на него перегоревшим запахом лука и водки.

От страшной ломоты в теле поручик вставал как-то по частям. Сначала оторвал от пола затылок, лопатки, потом поясницу. Наконец сел. Зевнул. Болела спина. Вчера, когда они добрались до этого заброшенного караван-сарая, было так темно, что, наверное, и на скорпиона лег бы – и не заметил.

– Пошел вон, – тихо сказал поручик и поддал по сухой черепушке.

Слегка погромыхивая по каменному полу, человеческая голова, когда-то полная надежд, страстей и мечтаний, откатилась в угол… Через узкие софиты окон уже сочился пасмурный рассвет.

– Конча-ай ночевать! – подражая уряднику, крикнул Карабанов, и старый караван-сарай постепенно пробудился.

Трехжонный, в одних штанах, уже ловил воду из глубин бездонного колодца, а юнкер Евдокимов держал его за ремень, чтобы он не свалился в зияющую страшную пустоту. Подходили казаки и эриванские милиционеры, по-мужицки скребли пятернями свои вихры, строились за водою в очередь.

– Мыться запрещаю, – сказал Карабанов. – Вода только для питья. Наполните фляги…

– Кажись, зачерпнул, – густо крякнул урядник. – Держите меня, господин юнкер. Не дай-то бог, свалюсь и всех дел на этом свете не переделаю…

Ведро тянулось страшно долго. Когда ж вынули его из глубины земли, все увидели, как мечутся в воде какие-то красные жуки вроде клопов, и Андрей ударом ноги перевернул ведро – клопы запрыгали в горячем песке.

– Седлать коней, – хмуро повелел поручик. – Вечером будем на Соук-Су, там напьемся.

Всадники седлали непоеных коней. На обвалившемся балконе караван-сарая синий пустынный голубь чистил перья. Ворковал, как воркуют на родине. Вставало солнце – громадное, рыжее, проклятое. На далекой скале тонким слоем ваты лежало ночное облако.

Уже было жарко. Земля тихо потрескивала…

Юнкер Евдокимов сам напросился в эту рекогносцировку и был причислен состоять при отряде милиции. Сейчас он, взволнованный, подъехал на коне к поручику, сказал шепотком:

– Андрей Елисеевич, мне это что-то не нравится…

– Я думаю, – отозвался Карабанов, – нравиться тут нечему!

– Да нет, вы послушайте… Мои эриванцы поглотали воду с вечера и сейчас недовольны.

– Не надо было глотать с вечера. Что они – дети? Сами должны понимать, куда нас черт занес!

– Вот именно, Андрей Елисеевич, иначе-то, как «чертом», они вас и не называют… Оказывается (сами проговорились), что с Исмаил-ханом они в прошлой рекогносцировке далеко от Баязета не отходили. Они уже видят своих лошадей дохлыми, а семьи свои осиротевшими.

– Хорошо, юнкер. Постройте своих всадников отдельно.

Когда взвод милиции был построен, в его рядах недосчитались трех человек. Видать, утекли еще ночью – тишком, по-абрекски. Тряся нагайкой, Карабанов вздыбил своего жеребца перед строем:

– Умирать боитесь? Где же ваша честь? При Шамиле-то вы были куда как смелее!.. Насмерть резались! Или же теперь не знаете, за что воевать? Так я вам скажу: турок придет – хуже будет! Снова в крови будут плакать аулы!.. Запомните, – опустил Карабанов нагайку, – костьми здесь ляжем, но не уйдем, пока разведка не закончена. Поняли, мать вашу?..

Всадники тронулись. Гористая пустыня лежала перед ними. В долинах шелестели под ветром пыльные заросли ежевики. Шакалы стаями носились между камней.

– Отряд, ры-ысью! – скомандовал поручик.

Ах, если б одно деревцо! Кажется, так и обнял бы его, послушал, что напророчит тебе зеленая листва. И голубая глина режет глаза… хрустят пески под копытом… Древние развалины, словно кладбища… Просоленные русла ручьев… А длинные тени казацких пик летят и летят в раскаленном воздухе.

– Андрей Елисеевич, – сказал Евдокимов, примеривая своего жеребца к ровному бегу Лорда, – может, свернем вон в ту лощину?

– Зачем?

– Но у вас карта австрийская, а у меня британского генштаба: очень большие расхождения в рельефе и масштабе.

– Мы уже рядом с Персией, – подумав, ответил Карабанов, – недалеко от Макинского пашалыка. Как доносили лазутчики, где-то именно здесь турки и сводят курдинские таборы. Поедем!

И англичане и австрийцы врали: вместо тупика, показанного на картах, отряд въехал в чудесную прохладную долину, напоенную ароматом цветущих роз и магнолий. Громадные махаоны, трепеща крыльями, кружились над цветами. Жужжащая пчела, совсем по-родному, как в милой далекой России, с налету ударилась в лицо Карабанова, и он невольно рассмеялся, счастливый.

– Подтянись, казаки!

Уже чуялась близость человеческого жилья, отдохновенный покой, уже мерещилось хрустальное сверкание воды в запотевшей от холода фляге…

Всадники скакали долго. Час, два, три. И вдруг выплыли четкие квадраты полей, полуголые ребятишки с криками: «Христиан, христиан!» – выбежали навстречу; худые пахари с мотыгами в руках смотрели из-под руки на казаков: отряд въехал в деревню, и Карабанов невольно ужаснулся – деревня была персидской.

– Черт возьми! – растерялся он. – Может, скорее повернем?

Но Дениска уже кричал:

– Об бар? Воды нам, братцы… Об бар?

Казаки, не дожидаясь команды, спешились. В душной пыли вязли их радостные голоса.

– А ширин, об хейли хуб! – кланялся высокий старик в чалме.

– Сладкая вода, хорошая…

– Хуб, отец, хуб арбаб, – гоготали казаки и своими брезентовыми ведрами сразу вычерпали половину колодца.

Вода оживила людей. Карабанов напился, протянул ведро юнкеру:

– Пейте, голубчик…

Закрыв глаза от наслаждения, Евдокимов пил долго, губы его смеялись. Потом вытер мокрый подбородок, сказал:

– Ах, вот хорошо!..

Андрей посмотрел на юношу: он был красив, румян, в меру носат, в меру глазаст, лоб имел высокий, волосы вились мелкими кудрями.

– У вас, юнкер, наверное, была красивая мать? – неожиданно сорвалось с языка Карабанова.