Валентин Пикуль - Баязет
– А люди?
– И люди тоже…
– Послушай, балбес: сколько раз мне долбить по твоей башке, что сначала о людях, потом о лошадях!
Урядник заметно обиделся:
– Ваше благородие, пошто серчаете на меня? Я службу вот этим местом знаю…
– Задницей ты ее знаешь! – обозлился Андрей.
– И задницей тоже, – упрямо защищался урядник. – Я уже не одно седло ею протер… Потому, ежели казак захворает, – в лазарет отошлем. А за лошадь-то деньги плачены, да и начальство, случись с нею што-либо, мне же и «распеканки» нальет!
– Ладно, проваливай отсюда…
Пройдя на конюшню, где поселилась теперь его сотня, Карабанов застал казаков за странным занятием. Раздетые догола, поблескивая спинами, они с пыхтеньем натирали друг друга коровьим маслом. В котелках, висящих над огнем, кипела какая-то вонючая бурда.
– Что это? – спросил Андрей.
– Махорку варим, – пояснил конопатый Егорыч. – Скидывайте одежонку, ваше благородие. Мазать будем. Это не больно. Зато клещ не кусит. Много народу от него в тифе слегло. Эдак верст с двести пробежать отсюда, так целые деревни пустые стоят – от клеща бежали…
Карабанов и не знал, что в горной пустыне, на персидской границе, можно схватить тиф, но он поверил опыту казаков и покорно разделся. Его, как своего, не пожалели; растерли так, что он горел весь и несло от него за версту табачным духом.
– Это ничего, – утешил Егорыч, – зато теперь ни баба, ни клещ за ваше благородие не кусит…
«Боже мой, – думал Карабанов, – как хорошо, что Аглаи нет рядом: ведь это ужас!.. А что сказали бы в полку его величества, там, в Петергофе? Ну, – рассмеялся он, – туда-то я бы сунулся нарочно, назло всем: вот он я – нюхайте, черт бы вас побрал, чем турецкая война пахнет!..»
Когда поручик проходил мимо коновязи, лошади подозрительно раздували ноздри. Андрей заметил, что Дениска Ожогин при его появлении пытается вильнуть в сторону, и он поймал его за ухо:
– Стой. А ну, сознавайся: вчера ночью овцу ты из баранты увел?
– Кто? Я?
– Ты, сукин сын. Кому же еще!
– Когда, ваше благородие? – расширив глаза, удивлялся Дениска, вставая от боли на цыпочки.
Карабанов рассмеялся:
– Ну, вот что. Врать не умеешь… Давай, тащи бок баранины и катись к черту!
Почесывая ухо, Ожогин задумался:
– Да, кажись, там еще осталось. Малость самая. От прошлого… Мне-то что? Пожалте, коли так…
Зажав под локтем здоровенный кусок мяса, завернутый в тряпицу, Карабанов прошел в крепость. У громадного бассейна первого двора, пользуясь темнотой, один солдат справлял нужду.
– Ты что, сволочь, делаешь, а?
Солдат испугался:
– Дык, ваше… Рази позволим?.. Оно сухое… Для красоты только…
– Дурак, вот воды туда напустим – сам же и пить будешь! Увижу еще раз, так я тебе красоту-то наведу нагайкой по роже!..
«Надо бы напомнить Штоквицу о бассейне», – решил он и, пригнув голову, пошел длинным темным коридором. Из узких амбразур летела душная пыль муки: это штрафные солдаты ручными жерновами мололи ячмень для пекарни. Во втором дворе, где стояли фургоны, зарядные ящики и повозки, было шумно. Солдаты чистили винтовки, в руках милиционеров, точивших сабли, визжали искристые оселки. Прошел, опираясь на костыли, раненый казак ватнинской сотни, поздоровался с поручиком. В углу, у входа в мечеть, пионеры Клюгенау сообща с артиллеристами вкатывали на аппарель толстомордую гаубицу. «Копошится народ», – с одобрением подумал Андрей и закончил свое путешествие в тесной комнатке, исписанной затейливой арабской вязью. Потресов, сидя на мягких и толстых колбасах пороховых картузов, что-то старательно писал.
– Я мимоходом, – сказал ему поручик. – Мяса вам случайно не надо? А то мои сорванцы совсем зажрались. Лежат себе и рыгают.
– Ой, – смутился майор, – если это не в ущерб вам…
– Да берите! Какой тут разговор!..
Карабанов уже знал о непроходимой бедности Потресова, и если поначалу только удивлялся, что майор, ведая фуражом, не ворует, то теперь он даже не смел так подумать. И было обидно за человека, честно служившего сорок лет, который не может выбиться из нужды…
– Садитесь, поручик, садитесь, – услужливо суетился Потресов. – Вы знаете, я сейчас как раз пишу домой… У меня большая радость: к Дашеньке моей – она у меня самая славная – сватается один порядочный человек. Правда, он вдовец, но… И вот, посмотрите, я сейчас подсчитал. Видите?..
Это правда, что общение с Потресовым требовало своеобразной искупительной жертвы: надо было выслушать по-бабьи скрупулезные отчеты в денежных делах майора, кому он должен, сколько послал домой, сколько оставил себе, но… это не главное: майор – человек хороший и артиллерист славный!
И совсем не мимоходом зашел к нему Андрей, а по договоренности с Некрасовым, который вскоре пришел сам и привел фон Клюгенау, – требовалась голова инженера, светлая и разумная. Начиналась беседа, она была очень нужной для всех, и майор Потресов начисто забыл о Дашеньке, схватил список своих долгов и на обратной стороне бумаги набрасывал четкие кроки.
– Вот, – горячо толковал он, – аппарель заднего двора надо поднять, и это уже ваше дело, барон; тогда я ставлю гаубицу на вершину западного фаса, и… глядите, что получается, господа!
Карандаш майора лихо режет углы крепостных стен:
– Смотрите сюда. Я беру под обстрел Красные Горы – это девятьсот сажен; весь Нижний город дрожит от залпов – это две тысячи сажен; и, наконец, господа, – что самое главное, – майдан и армянские кварталы как на ладони. Далее…
– Здесь может стена не выдержать и рухнуть, – замечает Некрасов.
– Доверьте это мне, – говорит Клюгенау. – Я ее укреплю телеграфными столбами.
– Ну а что же вы молчите, поручик?
Карабанов встает:
– Мое дело казачье: делать набеги на турок и на… Пацевича! Заготовьте чертежи, только как следует, и я заставлю его слушаться нас.
Они расходятся поздно. Андрей прощается. Майор Потресов долго жмет ему руку. Клюгенау глядит на звезды и мычит что-то неопределенное. Некрасов берет Карабанова под руку.
– Вы напрасно тогда смальчишничали, – говорит он наставительным тоном старшего. – Пускать дым ему в лицо – это ерунда, а он может вам напакостить. Вы, наверное, уже заметили, что осел лягается всегда больнее лошади. Впрочем, ладно… Вы уходите завтра?
– Да.
– Не горячитесь. Турки совсем не плохие солдаты. И на вооружении у них принят «снайдер», как и в нашей армии. Генералы в Петербурге под аркой, надеясь на штык, переменили прицелы на шестьсот шагов. Турецкие же винтовки имеют прицел на две тысячи шагов. Вы учтите это, Андрей Елисеевич.
Карабанов подошел к воротам крепости:
– А ну – отвори!
Громадные, кованные из бронзы ворота, украшенные парадными львами, медленно растворились, выпуская его в город. Поручик немного прошелся по дороге, по самому краю глубокого рва, остановился и посмотрел на звезды… «О чем это мычал Клюгенау? Может, барону, как поэту, дано видеть такое, чего он, Карабанов, никогда не увидит?»
Звезды как звезды…
А завтра он уходит. И вдруг ему захотелось крикнуть на весь мир о чем-то, захотелось кого-нибудь обнять, прижать к самому сердцу.
– Неужели умру и я? – сказал он и, расставив руки, рухнул в траву, прижался к земле всем телом. К нему подскочил из темноты солдат:
– Ваше благородие, что с вами?
Карабанов поднял голову:
– Ничего… Это так. Просто захотелось полежать на земле. Устал…
………………………………………………………………………………………
Поздно вечером, когда время уже близилось к полуночи, в киоске Хвощинского долго не гас свет. Полковник, сообща со Штоквицем и Некрасовым, обсуждал неразбериху диспозиций, продиктованных Пацевичем, и говорил:
– Надо бы ему выслать разъезды конницы до Деадинского монастыря и вообще завязать дружбу с монахами. Они многое знают. Генерал Тер-Гукасов ведет себя тоже странно: он оставил нас в Баязете и тем самым словно отрекся от нас…
В дверь осторожно постучали.
– Можно, – разрешил Хвощинский.
Из темноты дверной ниши бесшумно выступила тень Хаджи-Джамал-бека; мягкие поршни-мачиши скрадывали его шаги.
– А-а, маршал ду (здравствуй), – сказал полковник.
– Маршал хиль (и ты будь здоров), – откликнулся лазутчик, стягивая папаху с лысого синеватого черепа.
– Не хабер вар? Мот аль (Что нового? Выкладывай), – и полковник кивком головы показал ему на стул.
– Пусть говорит по-русски, – заметил Штоквиц.
Хаджи-Джамал-бек, присев на краешек стула, рассказал по-русски:
– Шейхи курдов, Джелал-Эддин и Ибнадулла, свели свои таборы вместе. Стоят у Арарата с детьми, женами и скотом. Фаик-паша боится тебя, сердар. Завтра пришлет сюда, в Баязет, стрелка из гор. Хороший стрелок; как отсюда до майдана, разбивает пулей куриное яйцо. Ты, сердар, любишь по утрам караул строить. Он тебя убьет завтра…
– Откуда он будет стрелять в меня? – спросил Хвощинский.
