На день погребения моего - Томас Пинчон
— А теперь что насчет той старушки Далии, — позже спросил Риф, когда она вернулась в Кампо Спонджиатоста, — пришло время спешно убираться из города, как ты собираешься это уладить?
— Не думаю, что она будет особо по мне скучать.
Риф улыбнулся своей фирменной улыбкой, которая верно служила ему за столь многими ломберными столами. Основная мысль которой: «О, продолжай, что бы ты ни задумал, не обвиняй потом меня», эта улыбка отлично действовала, если нужно было ввергнуть других игроков в ступор сомнений, а также — создать впечатление участливого соперника, который беспокоится, что может выиграть слишком много денег на квартплату или детское питание.
Держа невидимые вожжи и делая жесты «не тяни, выкладывай!», Кит в конце концов спросил:
— Что?
— Однажды я расскажу тебе историю. Может быть.
Пять-шесть карабинеров заняли стратегическую позицию, выстроившись вдоль fondamenta и не давая людям перейти через мост к Палаццо. Воротники пальто подняты от холода. Никто понятия не имел, как долго им придется там стоять. Экспозиция картины, не висящей на какой-либо солидной стене, под названием «Неудача». Кит и Риф крались, пытаясь слиться с имприматурой. На противоположной стороне улицы — фигуры в черном, согнувшиеся, словно какой-то ветер катастрофы нес их вязким потоком, судорожными волнами под черными зонтами, каждый шаг — борьба, всё движение разбито на фрагменты частных задач желания... Изолированного от последствий желания в сердце ночи.
Электрический свет в окнах, факелы в руках слуг мелькают тут и там, пламя бьется на ветру. Тяжелый внутренний шепот в модуляции древних камней истекал в рио музыкой маленького струнного оркестра, исполнявшего аранжировки Штрауса-Младшего, Луижи Денца и местного светоча Эрманно Вольф-Феррари.
Кит заметил Далли в позаимствованном платье и теплой шелковой накидке, пламя ее волос было украшено эгретом из страусовых перьев цвета индиго, она торжественно вошла в ворота и поднялась по мраморным ступеням в парадные помещения, на полтора сокращения сердца он забыл, где находится и что должен здесь делать.
Скарсдейл Вайб прибыл в частной гондоле и вместе со своим отражением Фоли Уокером вступил на fondamenta. Явственно прозвучал выстрел.
Внезапно, как буря на Лагуне, отовсюду сбежались телохранители, давно отпущенные бандиты, teppisti, недавно прибывшие в город после подавления забастовки в Риме и на фабриках Севера, вооруженные, безмолвные, в масках и на марше.
— Господи Иисусе, это армия, — прошептал Риф. — Откуда они взялись?
В центре толпы появился тот тощий парень в чужом костюме, здесь он явно был не на своем месте, значит, находился здесь тайно и, следовательно, в опасности.
— Это тот малыш Танкреди, что, черт возьми, он здесь делает?
— О нет, — сказал Кит. — Это плохо.
Добраться к нему было невозможно, он находился внутри уже катившейся вперед черной похоронной процессии, лелея свой ужасный замысел.
— Via, via, уходи! — они были достаточно добры, чтобы его предупредить, но он продолжал приближаться. Он делал то, что власти не могли позволить, ни за что бы не допустили — он отказывался выполнять то, что ему велели. Что за предмет он держал в руке, аккуратно, словно тот может взорваться при малейшем сотрясении?
— Его руки были пусты, — позже сказал Пульезе, — никто не нашел оружие.
Безутешный Маскаренья покачал головой.
— Он говорил, что у него есть адская машина, которая уничтожит Вайба, а когда-нибудь — и порядок, который наиболее полно и омерзительно воплощает Вайб.
Это был его драгоценный инструмент разрушения. Он излучал свет и тепло, которое мог почувствовать лишь Танкреди, он ослеплял его, неистово пылал в его руках, как раскаленный уголь в буддистской притче, Танкреди не мог о нем забыть. Если Вайб приобретал предметы искусства, это было творение Танкреди, его дар, шедевр, который, как он думал, изменит любого, кто его узреет, даже этого растленного американского миллионера, ослепит его и позволит увидеть жизнь, которую он ведет, подарит ему другое зрение. Никто не дал ему возможность сказать: «Вот он, вот ограниченный и конечный объем отсутствия Бога, вот всё, что тебе нужно, чтобы встать и действительно увидеть, и ты узришь Ад».
Пламя вырвалось из дула новейшего «глисентиса», ужасное эхо выстрелов пронеслось над водой и каменными стенами, разрывая тишину. Руки Танкреди были распахнуты, словно он готовился обнять то, что мог, из того, во что скукожился мир, первые залпы превратили его в останки, он склонился к земле, словно кланяясь перед каким-то извращенным дворянином, вокруг него возвышалось старинное великолепие Палаццо, он поскользнулся и упал в собственную кровь, он ушел в небытие в день, когда колокола молчали, город, который он любил и на который был зол, у него отняли, он больше не мог его изменить.
Сначала казалось, что они просто попинают останки носками ботинок, в конце концов, это нормально для профессионалов — убедиться, что объект не оживет вдруг неожиданно. Но всё оказалось не столь поверхностно, вскоре ассасины начали наносить жестокие удары, настолько сильные, насколько это было возможно, выкрикивая оскорбления, вскоре fondamenta, судя по раздававшимся звукам, стала похожа на тюремный двор, а Скарсдейл Вайб чуть ли не подпрыгивал с радостным одобрением, громко предлагая методические советы.
— Обязательно разбейте ему лицо, парни. Batti! batti la faccia, да? Уничтожьте его. Разукрасьте маленького негодяя так, чтобы его мама плакала.
Когда он слишком охрип, чтобы продолжать, подошел и некоторое время с презрением смотрел на изорванное тело в купели публичного света, испытывая блаженство от того, что лично стал свидетелем этой победы над анархистским террором. Фоули, для которого во время службы в полку Союза такое зрелище было будничной
