Последние саксонцы - Юзеф Игнаций Крашевский
Панна Аньела благодарила молчаливым наклоном головы и полуулыбкой. Толочко был в восторге, потому что ему казалось, что уже полностью её завоевал.
Это вступление сделало больше доверия и понимания с обеих сторон. Толочко перестал бояться, как бы его не оттолкнули, девушке же казалось, что всё это ни к чему не обязывает, что может прислуживаться старым вдовцом и не будет вынуждена никакой жертвой его отблагодарить.
Пани стражниковна пользовалась обществом ротмистра, расспрашивая ему об особах и связях большого света, которых не знала, а была невероятно любопытна.
Толочко так был расположен, что исповедался бы ей в своих и чужих смертных грехах.
Этой тихой беседе гетманова, неслыханно занятая тем, на что смотрела, вовсе не мешала, даже не повернулась, не взглянула на них, и только пару раз, не поворачиваясь, позвола к себе ротмистра, задавая ему вопросы.
Все обстоятельства этого вечера, какие произвели на неё впечатление, она сама, может, не смогла бы рассказать. Были минуты, что она радовалась тому, когда ей мерзко описывали грубияна воеводу, но победа Чарторыйских и их лагеря иногда также её возмущала. Она чувствовала, что всем сердцем ни на одну, ни на другую сторону стать не может.
Манифестация в костёле, хоть внешне была триумфом, в действительности распространяла поражение, и когда в конце Толочко спросил её потихоньку:
– Что вы на это скажете, пани гетманова?
Она живо ответила:
– Ну что! Признались, что не могут с ним справиться. Даже сомневаюсь, чтобы манифест допустили внести в Акты, Радзивилл будет над ним смеяться. Поэтому есть это зов о помощи: на помощь, помогите! А что хуже, он показывает, что в стране не к кому обратиться за помощью, когда им протекция императрицы нужна. Всё это – сжалься, Боже, над умными людьми, довольно необдуманно ведётся. Только то хорошо, – прибавила она в конце, – что ни битвы, ни кровопролития нам нечего бояться; кто так злобно кричит, тот биться не думает.
Гетманова глазами искала в костёле мужа, боясь, как бы он излишне не высунулся, но нигде его не разглядела.
Радзивилл держал всех около себя. Пили, смеялись во всё горло. Это не мешало выдавать какие-либо приказы, получать рапорты и готовиться ко всяким событиям следующего дня.
Поскольку великий гетман Массальский отказался дать войска для охраны в замковый президиум, уже с вечера этого дня придворная милиция воеводы позанимала все посты в замке, в здании Трибунала и в городе, где опасались какого-либо спора или помехи.
Партия князя-канцлера от костёла шумно двинулась по домам, кроме тех, которых епископ Массальский пригласил к себе. Там радовались тому, что было сделано, а в действительности на лицах было видно больше заботы, чем удовлетворения.
Все чувствовали, что, несмотря на протестацию, Трибунал удержится, откроется и текущие дела будут судить.
Пожалели, может, о срыве переговоров, которые позволили бы пережить тяжёлое время, пока дела родины не примут другой оборот. Именно те, у которых в Трибунале были процессы, находящиеся на рассмотрении, видели себя в опасности. Эти процессы должны были прийти на стол, а если их собирались решать судьи противоположного лагеря, были уверены, что проиграют.
В этом ситуации была и пани стражникова Троцкая, нуждающаяся в протекции Радзивилла, которую могла себе обеспечить только через гетманову. Света не было известно, какие чувства гетманова испытывала к воеводе, а весь свет знал только то, что Сапега и он были двоюродными братьями.
Таким образом, Коишевская, хотя офранцузенной княгини не терпела, была вынуждена подстроиться под неё, чтобы через неё вернее всего переманить на свою сторону мужа.
Толочко давал ей это понять. Он же сам основывал свои будущие упования на том, что княгиня, взяв к себе панну Аньелу, устроит его сближение с ней и приобретёт сердца, а потом и сам брак сможет устроить.
Он не очень рассчитывал на то, что сможет понравиться девушке, потому что, каждый день бреясь перед зеркалом, признавал, что его лицо постарело и не было похожим на лицо ухажёра, но говорил, что когда на ковре они будут соединены, она полюбит его и будет ему доброй женой.
В этот день гетманова, ещё возвращаясь на Антокол, отвезла панну Аньелу к матери, но в дороге договорилась с ней, что в эти дни возьмёт её на время пребывания в Вильне от матери к себе. Панна Аньела молча целовала ей за это руки.
У пани стражниковой Троцкой в этот день был ужин для знакомых и приятелей, на который как раз попала панна Аньела, возвращаясь из костёла.
Там был шляхетский свет. Контуши и жупаны, которые вытащили из старых сундуков, да и люди как бы из прошлого века и обычай не нынешний. Ужин не изысканный, но обильный, вино хорошее и разлитое без сожалений, весёлость искреняя и простая.
Панне Аньели, которая любила другие обычаи, утончённую элегантность и лживый сентиментализм, люди, речи и манеры их были отвратительны.
С этим чувством она оказалась теперь прямо из-под крыльев гетмановой, остроумие и щебет которой её восхищали; она была брошена в развязное общество, вовсе не утончённой внешности, крикливое, сердечное, но аж до грубости искреннее, особенно после рюмок.
На пороге её приветствовал уже сильно оживлённый венгерским вином пан Алоизий Буйвид, на коленях прося поцеловать руку.
С другой стороны бросилась ей на шею Шклярская, обнимая и таща к столу.
– У гетмановой тебя, верно, не накормили, потому что там по-пански, фарфор саксонский, но еды мало на нём; садись и ешь.
Мать выбила ей место у стола, хоть она напрасно отназывалась, говорила, что в еде не нуждается и не хочет.
Посыпались вопросы. Все гости были очень оживлены, потому что приглашённый на это стражниковой Буйвид её токая не жалел, а достойные людишки за воротник себе лить не давали.
Панна Аньела, о которой знали, что была в кафедральном соборе на вечерни, должна была рассказать, что там делалось. Однако из этой повести оказалось, что дела родины её так мало интересовали, что, не имея представления о лицах и партиях, она смешивала друг с другом людей.
Над этим смеялись, немного ей объясняя, хоть Коишевская объявила, что она, будучи в том же возрасте, что и дочка, могла бы вести сеймик.
Панна Аньела хотела скрыться и стать невидимой, так её мучили эти люди, вопросы, грубое остроумие и устаревшие комплименты, и всегда так принимаемые аплодисментами.
Опекающая её Шкларская, ухаживающий, как медведь, Буйвид, все гости, так часто осыпающие
