Маятник судьбы - Екатерина Владимировна Глаголева
На следующий день Бернадот давал большой обед в честь герцога Кентского, четвертого сына английского короля. За столом герцог больше молчал, брезгливо оттопырив нижнюю губу и сверкая лысиной с начесанными на нее с боков жидкими волосами, зато курчавый кронпринц говорил без умолку, его гасконский нос, точно флюгер, поворачивался то к одному гостю, то к другому. Карл Юхан сыпал упреками, которые, однако, никого не ранили, потому что он по привычке обертывал каждый в несколько слоев красивых фраз. Он возмущался фальшивостью датчан и сообщал о своем намерении овладеть Тронхеймом (этим деревянным городишком в десять тысяч жителей, который десять месяцев принадлежал шведам в 1658 году, а потом шесть раз сгорал дотла); сетовал на невозможность получить Норвегию до заключения мира и негодовал на то, что русские до сих пор не прислали ему тридцать пять тысяч солдат, без которых он не сделает из Штральзунда ни шагу; его огорчало, что император Александр и король Фридрих Вильгельм назначили финна Алопеуса генерал-губернатором Северной Германии, не посоветовавшись с Англией и Швецией, хотя он и одобряет их выбор.
— Я предпочел союз с императором Александром, тогда как мог бы сыграть самую прекрасную роль, уготованную смертному, — использовать мои средства и влияние во Франции, чтобы вернуть ее в естественные пределы и тем принести пользу всему великому европейскому сообществу, ведь с падением императора Наполеона рухнет и его система, — говорил Бернадот, обращаясь почему-то не к генералу Сухтелену, а к его сыну-полковнику, который был прислан графом Вальмоденом из Гамбурга. — Оставаясь союзником Франции, я имел бы права на нее, как все прежние помощники императора, но я предпочел союз с Россией. Семейные узы, детские впечатления, чувство неизгладимой признательности к французским солдатам, которым я обязан своей славой и возвышением, — вот чем я пожертвовал ради вас!
Сухтелен-старший смотрел в свою тарелку, на его пергаментном виске билась синяя жилка; сидевший напротив Сухтелен-младший, все еще державший левую руку на перевязи (память о взятии Берлина), не опускал своих больших лучистых глаз; в их серо-голубых озерцах вся ложь отражалась, как в зеркале. Бернадот как будто смутился и переменил тему.
Новость, пришедшая днем позже, повергла его в настоящее замешательство: генерал Георг Карл фон Дебельн, командовавший шведскими войсками в Мекленбурге, своевольно отправил в Гамбург артиллерийскую батарею и две тысячи солдат: строгий приказ кронпринца не смог перевесить на весах его совести собственное обещание спасти местных жителей. Сюрмен представил себе худощавую фигуру Дебельна с вечной черной повязкой на лбу, костистое лицо со впадинами глаз и щек, на котором был словно начертан его девиз: «Честь, долг и воля»… Бернадот велел отдать генерала под трибунал и отправил в Гамбург Лагербринга с приказом забрать у него командование, но как быть со шведскими солдатами? Карл Юхан переводил взгляд с Адлеркрейца на Сюрмена. Вывести их из Гамбурга значит утратить популярность в Германии, оставить — серьезно поссориться с Францией… Да, всем не угодишь.
Очень кстати явился адъютант, доложивший о том, что привели полковника Пейрона. Бернадот сразу встрепенулся и принял суровый вид. Вот на ком он сейчас сорвет свою досаду! В январе прошлого года Пейрон позволил маршалу Даву занять Померанию, сдавшись в плен; шведский король приговорил его к смертной казни. И вот теперь полковник явился в Штральзунд из Парижа с новыми письмами от герцога Бассано и графини Готландской! Бернадот велел арестовать его и посадить в тюрьму.
Сюрмен и Адлеркрейц хотели уйти, оставив принца наедине с осужденным, но Карл Юхан попросил их остаться: ему требовались свидетели. Пейрон был бледен и казался измученным; Бернадот описывал вокруг него круги, точно гриф над добычей.
— Знаете ли вы, что я могу приказать расстрелять вас прямо сейчас? — спросил он резко, остановившись напротив.
Пейрон поднял голову.
— Знаю, монсеньор, но я предпочел подвергнуться опасности, чем оставаться запятнанным обвинением в измене.
— …которое вы считаете несправедливым?
Губы Пейрона прыгали, он пытался овладеть собой, но это ему не удалось: всхлипнув несколько раз, он разрыдался, закрыв лицо руками. Все молчали, отводя глаза в сторону. Наконец полковник успокоился, достал платок и вытер лицо. Он не слагает с себя вины, долг перед королем предписывал ему обороняться до последней возможности и бестрепетно пожертвовать собой, теперь ему это совершенно ясно, но тогда, не ожидая нападения и значительно уступая в силе противнику, он счел своим долгом сохранить жизни шведских подданных в надежде на скорое урегулирование вопроса дипломатическим путем… Великодушный Бернадот сжал руками плечи Пейрона.
— Я вижу, что вы более несчастны, чем виновны. Завтра же вы отправитесь в Швецию; я напишу королю, чтобы склонить его в вашу пользу.
Глаза полковника вновь наполнились слезами; Карл Юхан отпустил его и пошел к своему столу, но на полпути остановился, словно вспомнив о чем-то.
— Скажите мне, что думают во Франции об императоре?
— Его ненавидят, — не задумываясь ответил Пейрон. — И тем не менее, пока идет война, его будут поддерживать из-за представлений о чести и патриотизме.
Полковника увели. Бернадот пробежал глазами привезенные им письма.
— Во Франции больше не хотят Бонапарта, но меня просят не предпринимать никаких действий против моего отечества, чтобы не лишиться популярности, — сообщил он. — Если Наполеон… исчезнет, я смогу стать регентом при его сыне… Так мне пишут.
— Я полагаю, монсеньор, что это ловушка, — откликнулся Сюрмен.
— Вы думаете?
— Вне всякого сомнения. Все эти предложения вам делают с ведома императора, который таким образом испытывает вас.
Карл Юхан усмехнулся, сложил письма и бросил на стол.
— Предлагать такое мне, — сказал он с горьким удивлением, — мне, сударь! В мои годы, после стольких революций! Как будто я не вижу, что они заманивают меня к себе, чтобы убить. Они же хотели, чтобы я и сына своего привез, —
