Сестренки - Ольга Шумкова
Сейчас я думаю, что надо было взять ее с собой. Не знаю, смогу ли я когда-то оказаться около их могил, сможем ли мы когда-то побывать там вместе с Наташей?
Мы вернулись в Ленинград, я хлопотала о комнате, и мне ее дали – в деревянном доме на самой окраине, почти за городом уже. Наташа оказалась совсем неприспособленной – печку топить не умела, постирать на себя не могла, все за нее делали дедушка и бабушка. Я прибегала в холодный дом, принималась готовить, стирать, а она сидела на кровати, завернувшись в мое старое пальто, и читала.
Я устроила ее в школу, и там она стала быстрее развиваться, принялась за домашнее хозяйство. Стало полегче, но… мне всегда кажется, что она моет полы и накрывает на стол потому, что пионер должен помогать дома… а вовсе не потому, что она заботится об уставшей матери.
Второй год я веду родительский кружок, рассказываю родителям о том, что с детьми надо все время разговаривать: по вечерам, за ужином, в выходной день.
И я сама пыталась разговаривать, но так уставала, что просто язык не шевелился, а сейчас она и сама говорить и слушать не рвется.
Нет, иногда мы с ней разговариваем, правда. Вот у нее была тут история в школе: оказалось, что отец одной девочки из Наташиного звена был в плену. Наташе было поручено устроить собрание и диспут: могли ли советские люди сдаваться в плен. Она-то убеждена, что нет, но другая девочка стала спорить и защищать эту дочку военнопленного. И Наташа решила со мной поговорить – дождалась вечером, на столе стоял чай, она сидела в своем красном галстуке, перед ней – тетрадка и карандаш.
Она бы и стол красной тканью накрыла, но у нас ее, увы, нет.
Конечно, мы с ней все обсудили, и я подсказала ей верное решение, еще бы, уж у меня, политработника, такой в этих вопросах богатый опыт…
Она меня поблагодарила и пошла спать, полностью довольная.
Будь я, скажем, ткачихой в Иваново, разве она пришла бы ко мне поговорить о таком?
Конечно, нет.
Она ко мне пришла как к старшему товарищу, хуже того – специалисту по таким вот неудобным вопросам. На собрании в школе учительница говорила, что моя дочь очень гордится моей работой.
Будь я ткачихой в Иваново, она бы мной не гордилась! Хотя почему, если бы я была ударницей…
И не может быть такого, что она пришла бы ко мне не как к старшему товарищу, а как к маме, без дурацкого своего красного галстука, и мы бы обнялись, и я рассказала бы, какой ад творится в семье той девочки, потому что на отца косо смотрят не только на улице, но и в собственном доме, уже не любят как прежде, и наверняка измученная взглядами, пересудами и вот такими собраниями мать невольно думает иной раз – лучше бы ты погиб… У меня большой опыт, я сама слышала такое в одной семье.
15 мая.
Сын соседки связался с плохой компанией, она приходит ко мне и плачет, и завидует, что у меня такая дочь.
Кто виноват? Кто? Я? Война? Мои родители, которые уговорили меня оставить ее у себя? Мое неумение, моя некомпетентность, но ведь я же была школьной учительницей…
Она принесла из школьной библиотеки «Мужество» Веры Кетлинской и мечтает теперь сразу после школы уехать на комсомольскую стройку.
О том, что я останусь одна, она, конечно, не думает.
Тогда вечером я вернулась домой, и она извинилась:
– Прости меня, мама. Я была неправа. Я все понимаю: была война, а у тебя ответственная работа.
Ничего она не понимает.
– Скоро будем дома, – повторяла Анюта, таща за руку Катю. В другой руке она держала чемодан, за плечами был рюкзак, – ну, что же ты? Совсем скоро придем, а там бабушка, а там братик… Ну же, малышка, пойдем! Катя! Ну, кошечка моя, ну, собачка моя! Идем, идем!
Вот уже и знакомый дом; Анюта ускорилась, Катя остановилась:
– Я больше не могу!
– Да как же не можешь, когда вот – наш дом! Посмотри-ка: не смотрит ли в окно бабушка?
Они вошли в подъезд, и тут силы оставили Анюту. Она прислонилась к стене, закрыла глаза.
– Что с тобой, мамочка?
– Ничего, Катя, ничего. Я только передохну, и пойдем с тобой наверх.
– Я хочу скорее к бабушке и Марку!
Анюта устало кивнула и двинулась наверх.
Каждый шаг давался ей с трудом. Перед поездкой она написала тете Лидии письмо: та не ответила. Анюта утешала себя, что плохо работает почта, но в душе понимала, что за эти годы могло случиться все, что угодно.
В поезде она поймала себя на мысли: если тети Лидии нет в живых, то это не так уж и плохо. Анюта с ужасом отогнала эту мысль, даже головой замотала, едва не разрыдалась. Страшная мысль, как такое только в голову пришло! Но как войти в квартиру, увидеть ее, как сказать, что…
Что вот она, Катя, одна только Катя, а Лидочки с ними нет!
Едва началась война, как тетя Лидия приняла твердое решение: она с девочками будет пробираться к Кадри.
– Я не могу тобой командовать, Анюта, – говорила она, упаковывая чемодан, – но видит бог, как я хочу, чтобы ты и Марк поехали с нами! Поверь мне: в трудные времена семья должна держаться вместе.
Анюта долго не раздумывала: согласилась. Оставаться одной, с одним только Марком ей было страшно. А кроме того, она очень боялась еще раз потерять семью.
В день отъезда у тети Лидии случилась жестокая желчная колика. Она крепилась, ничего не говоря, одела девочек, надела пальто, а потом потеряла сознание. Закричали перепуганные девочки, Анюта бестолково заметалась по квартире. Марк, единственный не потерявший присутствия духа, помчался за врачом.
Тот пришел и после осмотра решительно заявил, что больную надо немедленно в больницу, иначе он ни за что не ручается. Пришедшая в себя тетя Лидия пыталась было отказаться, встала, но тут же рухнула обратно на диван. Врач отправился вызывать карету скорой помощи. Анюта опустилась на стул, Марк присел перед ней на корточки, взял за руки:
– Послушайте меня, мамочка. Возьмите девочек и поезжайте, у нас есть билеты. Я дождусь тут, пока бабушке станет лучше, и мы вас догоним.
Анюта пыталась возражать, но Марк сказал мягко, но решительно:
– Я провожу вас до вокзала.
Анюта бросилась к тете Лидии, и та кивнула:
– Он правильно говорит, Анюта, поезжайте. Мне страшно подумать, каково сейчас Кадри… Конечно, вам надо быть рядом с ней. А мы приедем, как только мне станет лучше.
Приехала карета, тетю Лидию
