Джонатан Гримвуд - Последний пир
Для меня, Шарлота и Жерома настали славные времена. Мы были полны сил, женаты, обзавелись детьми — или ждали их появления на свет. Лизетт забеременела почти сразу, и я стал крестным отцом Амори, их первенца. Нас связывали годы учебы в академии, наши имена редко звучали по отдельности. Благодаря отцу Шарлота я вошел в его мир, а благодаря дружбе с Шарлотом и Жеромом окончательно в нем обосновался. В академии мои странности принимали благосклонно, лишь поднимая брови и называя меня философом. С годами странности перешли в чудачества, а чудачества — в добродетели.
Общество одобрило мой брак с сестрой Шарлота. На людях мы соблюдали все приличия и этикет, но наедине были весьма любвеобильны. Я не заводил любовниц, Виржини не принимала любовников. В те времена это было редкостью. Мы делили ложе и старались как можно больше времени проводить наедине — насколько позволяли приличия. Позже я начал гадать, не тяготило ли мою жену такое затворничество — быть может, ей хотелось большего от меня и от жизни? Если так, виду она не подавала. Виржини была безупречной женой, безупречной матерью и безупречной хозяйкой.
Взяв часть унаследованных от ее отца денег, я переделал кухню в замке д’Ому по последнему слову науки: установил современную печь для хлеба и заменил старый вертел, приводимый в движение гусями, новым устройством собственного изобретения. Мой вертел был оснащен мощной стальной пружиной, какая сделала бы честь и часам на башне городской ратуши, а вращался движением руки. Специальный храповой механизм и зубчатые колеса позволяли регулировать и поддерживать постоянную скорость вращения мяса. Из Парижа по приказу короля прислали художника, который запечатлел мое изобретение на гравюрах.
Я заказал кузнецу огромные сковороды с толстым дном — в три раза толще обычных. Они долго нагревались, зато долго сохраняли тепло: какое-то время их содержимое могло готовиться без огня. По моему заказу изготовили особую жаровню, представлявшую собой чугунный диск с длинной ручкой: его можно было закапывать в угли и раскалять, а затем с его помощью карамелизовывать сахар или делать румяную корочку на печеном гусе. Я начал разрабатывать собственную теорию о том, что вкус пищи необходимо рассматривать в категориях музыки, а не вина. Как и в музыке, в кулинарии существуют восходящие и нисходящие тона, гармонии… Все это необходимо учитывать при приготовлении блюд.
«Скажи мне, что ты ешь, и я скажу, кто ты». Эти слова я, не подумав, обронил в письме Жерому, когда он хвастал передо мной говядиной с овощами и прочими нехитрыми нормандскими яствами — и вдруг они обрели собственную жизнь, зазвучали в стенах Версаля, и разные люди начали присваивать себе их авторство. В альбомах и тетрадях для памятных цитат стало часто появляться мое простое замечание о том, что минувшие годы изрядно обогатили нашу коллекцию вкусов, а открытие тростникового сахара и различных продуктов из него, алкогольных напитков, белых и красных вин, ванили, кофе и чая подарило нам множество доселе неведомых ароматов. Парижские повара посвящали мне рецепты, а вскоре их примеру последовали повара Рима и Лондона (мы ненадолго помирились с англичанами — впрочем, лучшие лондонские повара все равно были французами). Мне писал Руссо. Д’Аламбер посвятил моей теории отдельную статью в первом издании своей «Энциклопедии».
Больше всего я гордился тем, что отстоял картофель — американский овощ, дававший с акра земли больше урожая, чем пшеница. Он был питательным, вкусным, полезным и мог спасти Францию от голода, если бы мы начали выращивать его в достаточном количестве. Но крестьяне использовали картофель только в качестве зимнего корма для скота. Его корень по форме напоминал смертоносный паслен, и оттого картофель тоже считали ядовитым. Я видел, как мои собственные кухарки тщательно моют руки после того, как почистят клубни. Запрет парламента на этот овощ (в связи с тем, что он якобы вызывает проказу) только подлил масла в огонь, но этот нелепый миф я благополучно развенчал: целую неделю я питался практически одним картофелем, а затем попросил парижских врачей осмотреть меня и признать больным.
Зимой 1753-го Виржини вновь забеременела, и я понял, что пора готовить новые английские рединготы. Несмотря на наши волнения, Виржини выносила ребенка, и мы назвали дочь в честь ее любимой тетушки, Элен. Жан-Пьеру было четырнадцать, когда мы узнали о беременности, и пятнадцать, когда мы отправили его на лето к Шарлоту, — именно тем летом родилась Элен. От замка д’Ому до замка де Со он ехал совершенно один (если не считать кучера). Не сомневаюсь, он получил от поездки не меньше удовольствия, чем получил бы я в его возрасте. Два года назад Жан-Пьеру предложили место в нашей военной академии, но он предпочел остаться дома — к большой радости Виржини. Ему так понравилось в гостях у Шарлота, что на следующее лето он вновь попросился туда, а еще через год Шарлот пообещал свозить его в Версаль и представить первым людям государства. Именно там и случилась трагедия. Королевский вестник нашел нас с Виржини в саду: на охоте с Шарлотом и дофином лошадь сбросила Жан-Пьера на землю. Он сломал шею и тут же скончался.
Я помню тот миг, когда нам принесли страшную весть, помню даже капли пота на лице королевского вестника, явившегося за нами в сад, разбитый в память о саде де Со. Помню, как низко он поклонился, вручая мне конверт, и как я дрожащим голосом прочел вслух слова Шарлота. Смысл дошел до нас не сразу. Моя жена охнула и, зашелестев юбками, упала без чувств. Не помню, о чем я думал. Наверняка лишь о том, как помочь Виржини. Что же до моих чувств… Я никогда не оплакивал Жан-Пьера, однако несколько недель после его смерти я, не зная отдыха, ходил по дорожкам, где раньше гулял с маленьким сыном — вокруг озерца, по саду до араукарии и обратно. В конце концов от ходьбы у меня потрескались пятки, лодыжки под сапогами стерлись в кровь, а стопы болели так, словно кто-то перебил их молотком.
1757
Любовник
Виржини, как и любая мать, тяжело перенесла смерть сына. Она отошла от семейной жизни и воспитания нашей трехлетней дочери, которая всюду ходила за мной, покуда я не взял на работу няньку — молодую женщину из Лиможа. Бойкая и энергичная, Элен унаследовала характер деда и внешность матери. Наверное, мне не стоило нанимать ей няньку. Лишь много позже я понял, что дочь нуждалась в родительском тепле и, не получая его от матери, льнула ко мне.
Пока Жан-Пьер был жив, мы не знали горя, но этого нельзя сказать о Франции. Людовика X V, которого раньше так любили, стали ненавидеть. Когда мы с Эмилем наконец встретились — за семейным ужином в Париже, — мадам Дюра со всей серьезностью поведала мне, что местная полиция по ночам крадет из бедных домов малых детей, чтобы король мог ежевечерне купаться в их крови и исцелять свои многочисленные болезни. Поскольку за такие речи ее вполне могли обвинить в государственной измене, я отвел Эмиля в сторону и сказал ему, чтобы он повнимательней следил за языком жены. Он странно на меня посмотрел и ответил, что Тереза лишь повторяет слухи, которыми полнится Париж.
Казнь Дамьена годом позже, весной 1757-го, только усилила всеобщее недовольство. Он совершил покушение на короля — разумеется, его надлежало казнить. Но четыре часа поливать его раны расплавленным свинцом! На глазах у болванов вроде Эмилева тестя, которые за семьсот ливров покупали место на балконе на Гревской площади, чтобы пировать под истошные вопли умирающего безумца… Наши нравы внушали отвращение всей Европе. Да что там, мы были противны самим себе.
Для меня годы жизни Жан-Пьера пролетели очень быстро — с возрастом так происходит всегда и со всеми. Впрочем, теперь время набрало и вовсе пугающую скорость: я встречаю Новый год слишком часто, успевая в перерывах лишь написать несколько писем да прочесть несколько книг. Помню, в детстве даже неделя тянулась дольше, чем мой теперешний год. День у навозной кучи, когда во двор моего отчего дома въехал герцог Орлеанский, — и тот был длинней минувших двенадцати месяцев. Иногда я чувствую, что не прочь найти Господа, но наши пути вновь и вновь расходятся. Тот факт, что я в него не верю, едва ли благоприятствует встрече. Вот Виржини верила, свято и безоговорочно. После смерти Жан-Пьера я ей даже завидовал (когда не досадовал из-за ее слепого доверия словам священников). Каждое воскресенье мы вместе причащались в местной церкви, вместо того чтобы приглашать священника в свою собственную: Виржини шептала сокровенные молитвы, а я отвечал на вопросы людей и старался не допускать богопротивных мыслей о дочери местного фермера или молодой жене виноторговца. Впрочем, если мои мысли порой давали слабину, то руки — никогда. Я думал, Виржини это знает. Похоже, ей это было неизвестно.
Через некоторое время после смерти Жан-Пьера Виржини завела любовника.
