Эрнст Саломон - ГОРОД

-    Проходите! - повторил он спокойным тоном, повернулся и ушел, почти лени­во, вслед продвигающемуся отряду. Девушка подняла голову и плечо, Иве схва­тил ее, чтобы помочь ей встать, она подпирала тело согнутым коленом, выпря­милась, глаза наполовину закрыты, без слов взяла пакеты, которые подобрал Парайгат. Потом свободной рукой стала неловко стряхивать грязь с пальто. - Оставьте меня, - резко сказала девушка, когда Иве начал разговор, сделала несколько шагов, повернулась еще раз, сказала тихим голосом: спасибо, и ушла неуверенно. - Вы знаете этого полицейского офицера? спросил Парайгат.

-   Товарищ по полку, - ответил Иве и посмотрел вслед девушке.

На большом процессе против бомбистов в Альтоне подсудимые решили на глав­ном судебном разбирательстве последовать примеру Клауса Хайма и отказы­ваться от дачи любых показаний. Так дни процесса тянулись однообразно, за­полненные зачитыванием тысяч протоколов; комиссар уголовной полиции Мюлльшиппе давал под присягой самые ловкие показания, председатель суда земли Фукс был повышен до должности президента административного суда, что принесло ему увеличение жалования и приятную перспективу больше не участвовать в политических процессах, Хиннерк сидел в зале как зритель и удивлялся часто появляющемуся в протоколах большому неизвестному. Клаус Хайм, однако, был осужден на семь лет тюрьмы. Движение получило в резуль­тате этого приговора пусть даже если и не слишком сильный стимул, но, все же, большое моральное укрепление. Так же молча, как он сидел на скамье подсу­димых, Клаус Хайм вернулся в камеру, мрачный, и не глядя по сторонам. Иве, оправданный, смог еще раз поговорить с ним. Крестьянин с поля монастыря Святой Анны знал, что он взвалил на себя. Иве рассказал ему о своих попытках разжечь агитацию национальных кругов в пользу Хайма, и о довольно обеску­раживающем результате этих попыток. Хайм просил Иве, чтобы тот ради него, Хайма, ни на волосок не отклонялся от требований движения, и не допускал при какой-либо акции в его защиту никаких сентиментальных фокусов. Ни в коем случае, объяснял он, он не хотел бы, чтобы его освободили хоть на один день раньше, чем любого из других осужденных крестьян. И Иве вовсе не риск­нул даже обсуждать с Клаусом Хаймом возможность подачи им ходатайства о помиловании. Он ушел от одинокого мужчины в подавленном настроении; он не смог скрыть от него, что он в своей поездке по провинции перед процессом нашел в движении некоторые уязвимые места. Ядро крестьян выдерживало все бескомпромиссно. Но даже если бы земельный союз и другие союзы зеленого фронта, который только извне, за столами переговоров в городе и в официаль­ной прессе, был единым фронтом, да даже и там не всегда, встретили прорыв движения, сделав лозунги борющихся крестьян своими собственными лозунга­ми, пытались приравнять свои местные организации к чрезвычайным комите­там, они иногда даже превосходили их в громкой остроте требований, в звучном провозглашении боевых мероприятий, то оставались они, настоящие обязанно­сти которых исполнялись не проживающими в сельской местности крестьянами, не самими производящими фермерами, а усердными и проворными управляю­щими и адвокатами, некими господами, у которых не было ни кола, ни двора, уволенными на пенсию офицерами и чиновниками, но всегда ловкими, как вы­ражался старик Райманн, с пальцами в движении и с башкой в системе. Как раз в этом-то и было дело: где начиналась система, и где заканчивалось движение? Соблазнов было много; правительство снова принялось вышибать клин задол­женности клином кредита. Это не могло кончиться хорошо, каждый крестьянин чувствовал это, но разве это не помогало хотя бы преодолеть горькое мгнове­ние? Так как в сельской местности бедность росла и росла, цены на сельскохо­зяйственные продукты беспрерывно падали, и если один раз звучало требова­ние максимально высокой производительности, а в другой раз самого дешевого производства, один раз пошлины на зерно, а в другой раз снижение цен на корма, цены падали так и эдак, и сокращение торговой наценки влекло за со­бой повышение торговых издержек, и оборот рос, и с ним рос налог, то цена падала, и с нею падала покупательская способность. Тогда крестьянину мало помогало то, что дела шли так не только у него, что промышленности тоже жи­лось так же, и так же и промышленности других стран, и крестьянам всего ми­ра. Были умные люди, которые в своих газетах коротко и ясно подсчитали кре­стьянам, что с точки зрения мировой экономики у них вообще больше не было права на существование, что не очень-то увеличивало любовь крестьян к газе­там и к мировой экономике (об умных людях они так или иначе не были осо­бенно высокого мнения), все же, любой расчет, от кого бы он ни исходил, пока­зывал им то, что они знали с самого начала, что их борьба была борьбой не на жизнь, а на смерть. Кризисом больше, кризисом меньше, они хотели жить, жить с полным смыслом, и тот, кто препятствовал им в этой воле, тот был врагом. Си­стема была врагом и в ней правительство, которое, впутанное в ту же самую страшную сеть, носимое тем же вихрем туда-сюда, все же, единственное делало то, что оно могло делать, и как раз именно поэтому выглядело невыносимым, а именно с формальным правосудием и образцово выдрессированной полицией защищало это существующее положение, не освобождало дорогу, не освобож­дало к чему? К хаосу? - но крестьяне были единственными, которые могли пе­ренести хаос, и из них должен был возникнуть новый порядок, новый порядок? но речь шла не о новых или о старых порядках, речь шла о порядке вообще. Так крестьяне стремились к экономической автократии, не потому, что они счи­тали ее действительно единственной панацеей, а потому что они видели как она беспрерывно вводится, и это во всех странах, и они одобряли этот процесс, так как этот возврат назад был продвижением к естественной основе производ­ства - и крестьяне уже приступили к этому направленному назад продвижению, крестьянство, а не система совпадали с тенденциями времени; кризис туда, кризис сюда, необходимо было пройти точку нуля, чтобы понять смысл порядка, для него и, сверх того, на долгий срок нужно было подготовиться, но не силам, которые вели к нему, чтобы встретить его с аптекарскими пилюлями, как это делала система. Ибо система хотела помочь, только злая воля могла отрицать это, но не было злой волей считать добрую волю системы еще опаснее ее злой воли. Правительство было готово поспешить на помощь с субсидиями, они мог­ли называться налоговой отсрочкой, или предоставлением кредита или сниже­нием расходов. Это началось в Восточной Пруссии и других восточных погра­ничных районах, и, в действительности, самая непосредственная опасность для системы была там. Приток чужих капиталов в промышленности, в коммунах ка­залось еще терпимым, почти даже желанным, так как тридцать миллиардов ма­рок чужого капитала, которые по оценке имперского банка были инвестирова­ны в Германию, пришли тихо и дружелюбно, с бесшумным расчетом, трансак­ция, приветствуемая как благодеяние, позванная как помощь, и если политиче­ские долги репараций были обременены ощущением того, что они были унизи­тельными, оскорбляющими достоинство, возникшими под жестоким принужде­нием, одним словом, были данью, то частные долги - поводом к которым были долги политические - основывались, все же, на добровольном обязательстве, и, кроме того: где на карту был поставлен такой большой чужой интерес, там этот интерес должен был стремиться к гарантиям, и система гарантировала себя са­ма, когда она гарантировало надежность чужого капитала. Иначе, однако, об­стояло положение на востоке, иначе с сельским хозяйством. Как это выглядит на востоке? - писал Иве. Ко всем опасностям добавляется еще угроза произ­вольно проведенной границы. Крестьяне из Северного Шлезвига знают, что означает потерять глубокий тыл, искать новый рынок сбыта для продуктов сво­его двора, и датчане могут с грустью смотреть на траву, которая так бодро про­бивается на рыночной площади Тондерна между булыжниками. Но Восточная Пруссия отделена от империи, Верхняя Силезия, Гренцмарк и экономическая область Восточной Померании разделены еще более глубоко, чем Северная марка. Статистика показывает, что Восточная Пруссия, что весь немецкий во­сток пустеет, что наши провинции там приближаются к тому, чтобы стать про­странством без народа. Как это происходит? Там есть землевладельцы, которые больше не могут сохранить двор, там есть крупные землевладельцы, которые больше не могут удержать свое имущество, у которых есть, вероятно, два поме­стья, и они вынуждены продавать одно из них, чтобы спасти другое, и они стремятся избавиться, естественно, от того владения, который в наибольшей степени находится под угрозой, от того, которое расположено поблизости от границы. Где они найдут покупателя? Где найдут хотя бы даже только аренда­тора? Кто купит, кто арендует предприятие, о котором он знает, что оно нерен­табельно? Правительство отказывается от закупки, для него уже и так слишком велико бремя государственных земель. Разделение в поселении не возможно, так как поселение требует строений, а строениям нужны капитальные инвести­ции, а капитала нет. Но тут появляется «Немецкое общество приобретения зем­ли» в Каттовице и «Товарищество по закупкам земельных участков» в Данциге с выгодным предложением. Землевладелец наводит справки, и справки звучат хорошо, общества кажутся надежно обеспеченными капиталом и располагают разветвленными связями; в Каттовице, в Данциге и в Берлине о них никто не может сказать ничего плохого. И скоро новые господа вступают в поместья. Но владение часто переходит из рук в руки, и рано или поздно в поземельной кни­ге оказывается богатое согласными имя с окончанием «...ский» стоит. Новый владелец избегает всяких контактов с соседями, он кажется тихим, задумчивым и деятельным мужчиной; свежая струя приходит в экономику, дорогие иннова­ции появляются в предприятии. Откуда у этого человека взялся капитал, никто не знает, но он у него есть. Так как капитал необходим, чтобы здесь проводить широкую вырубку лесов, там оборудовать лесопилку, или цементный завод или винокуренный завод. И рабочие тоже необходимы, и рабочие, которые приез­жают, - это польские рабочие, с многочисленными детьми, им спешно нужна польская школа, и польский учитель, и одно тянет за собой другое, и польский пекарь появляется на месте - и немецкий пекарь не выдерживает конкуренцию и исчезает - и польский мясник, и большинство муниципалитета становится польским, и землевладелец-поляк становится теперь покровителем немецкой церкви. Это не отдельные случаи, это всюду происходит так на востоке, и пусть немецкая воля сопротивления сильна, но польский капитал, очень разумно вложенный, сильнее. Что делает правительство против этого? Или оно слепо на этот глаз? Несомненно, оно не слепо на этот глаз, оно видит этим глазом острее, чем другим. Потому что это одно не может быть для него фактом: потеря немец­кой земли в то время, потеря, которая должна внезапно и четко показать то, что втайне давно уже стало горькой действительностью, четко должно показать страшную фикцию как фикцию, что в Германии еще хоть что-то принадлежит немцам! Иве был поражен энергией, с которой правительство на основании сво­его закона о помощи Восточной Пруссии выручало находящиеся под угрозой провинции. Миллионы закачивались в бездонную бочку, с давних пор уже, те­перь закон должен был разрастись до общего закона о помощи восточным зем­лям, и если даже Иве и сигнализировал об опасности, то, все же, не мог проти­востоять ей из движения, так как для каждого отдельного крестьянина возникал вопрос, который в своем соблазне был опасным вопросом. Шлезвиг-Гольштейн тоже был бедствующей областью, и система давала помощь, но не давала ли она ее, чтобы спастись самой? Не принимать помощь от системы, хотел сказать Иве, и с ним старик Райманн, а также Хамкенс и вся старая основа движения. Но могли ли они это сказать? Союзы настаивали и подготавливали, так как рас­пределение субсидий было, в конечном счете, отдано в руки им и сельскохозяй­ственному совету. Для отдельного крестьянина, однако, важным было лишь од­но соображение: если не возьму я, то возьмет другой, мы все нуждаемся, и должны ли мы потерпеть окончательное крушение, прежде чем точка нуля до­стигнута? Восток не может потерпеть полное крушение, - рассказывал им Иве, - система туда, система сюда, но вы, вы хотите одной рукой брать у нее по­мощь, а другой рукой бить ее? Подумайте о Клаусе Хайме! - Клаус Хайм сказал бы, берите там, где можете получить, - говорили крестьяне. (Однако Клаус Хайм говорил Иве, что я, мол, не могу судить об этом отсюда, но я сам, пожа­луй, не брал бы). Тогда пусть каждый решает сам за себя, - сказал, наконец, старик Райманн, и крестьяне, не все, но многие, и, естественно, как раз те, ко­торые рассчитывали на субсидии, говорили, теперь система уже давно ничего не получала от нас, и, все же, если мы должны полностью погашать частную задолженность, то тогда и система должна помочь нам, чтобы мы выкарабка­лись из долгов, в которые она нас загнала, или мы больше не должны призна­вать также и частный долг? Тогда мы сразу можем стать большевиками, но то­гда мы избавимся и от долгов, и от двора. И Иве возвращался в город, сомнева­ясь и возмущаясь, каждый вопрос и каждое соображение болезненно поражало его как удар кнутом, он настолько сильно ощущал свою причастность, что в нем все горело, и не было ничего, откуда бы оно не приходило, что в нем сразу