Нид Олов - Королева Жанна. Книги 4-5
— Хорошо. Вы поступаете правильно, отвечая мне по уставу. А теперь садитесь, отец. Итак, пусть Иоанна ди Марена сегодня на верху колеса Фортуны — это несущественно. Колесо Фортуны находится в непрерывном движении… Сегодня мы вынуждены скрываться даже от собственных братьев, не зная, кому можно довериться, но так будет не вечно. Сегодня наша деятельность может быть квалифицирована как государственная измена, но это мирская логика, для нас не имеющая никакой цены…
— Именно так, ваше преподобие.
— То, что называется инквизиционным трибуналом сегодня, — это куклы узурпатора Карла и Симона Флариуса. Не слушайте их. Трибунал — это те, которые находятся в Понтоме, и мы с вами, которые находимся в Толете. Имеете ко мне вопросы?
— Да. Что я должен делать, ваше преподобие?
— Называйте меня так же, как и я вас: все мы равны перед Богом… Я скажу вам, что делать. Придите ко мне сюда завтра в это же время.
В это время Жанна наблюдала праздничный фейерверк с террасы старого дворца Браннонидов. Снопы лучей, чудеса пиротехники, взлетали в черное ночное небо Дилиона и высвечивали ее надменное лицо и лица Лианкара и герцога Лива, которые стояли к ней ближе всех.
Она была в своем военном костюме, и на груди ее сверкала орденская цепь Золотого Щита. Этот орден вручил ей на днях государственный секретарь как знак признательности пэров и всего виргинского дворянства. Приняв награду, Жанна повернулась лицом к господам и сказала: «Именно я, ваша королева, дам вам процветание и мир. Именно я защищу вас от всякой опасности. Именно я, а не самозваный Принцепс, бывший герцог Кайфолии! Клянитесь в верности мне, господа!» Она и сама не знала, как сказались у нее эти слова: как-то сами собой. Весь зал рухнул на колени, и старые своды были потрясены дружным воплем господ. Она стояла над ними и слушала их без улыбки. Эльвира потом сказала ей наедине: «Я начинаю бояться тебя». Вздор говорит Эльвира. В эти дни в Дилионе Жанна с какой-то ярко выраженной, обостренной силой чувствовала себя Королевой. Да ведь она и была ею. А что же еще она могла сказать этим лощеным ничтожествам? Она видела только склоненные спины. Приятно или неприятно было на них смотреть — об этом речи не было. Так должно было быть — вот и все.
В день битвы были схвачены маркиз Гриэльс, граф Фарсал и барон Респиги. Она велела заточить их в Таускарору. Она не карала, не рубила голов, хотя все с трепетом этого ждали. Нет, она просто смотрела на всех презрительно и холодно. На всех, и на своих тоже. Высокомерно раздавала награды. Уэрта, проливший за нее кровь на поле брани, получил в виде компенсации должность королевского комиссара Дилиона и Кайфолии. Все военачальники, все мушкетеры и гвардейцы были жалованы орденами, землями и золотом. Нате, ешьте. Викремасинг получил какую-то мелочь, и об этом ходили самые разнообразные толки. Может быть, его не было на глазах — он ушел на другой же день с частью армии на юг, добивать лигеров. Может быть, настоящая награда ждала его впереди. А чем, собственно, она еще могла его наградить? Маршальский жезл и Святую Деву пожаловал ему еще король Карл. Вешать ему на шею вторую Святую Деву? Да и обижаться на нее он как будто бы не мог, он свою награду получил заранее. Она возвела его в звание пэра, а он за это выиграл ей битву — значит, они были квиты?..
При очередной вспышке фейерверка на лице королевы была заметна усмешка, похожая больше на оскал. Она вспомнила встречу с епископом Дилионским. Его карету перехватили по дороге, он не успел далеко уйти. Монсеньер епископ был бледен и дрожал в свете факелов. Жанна смотрела, как он подходит к ней между двумя телогреями. «На колени, — негромко сказала, даже не приказала, она. — Руку, целуйте руку, ну». И этот почтенный господин в фиолетовой мантии коленопреклоненно облобызал ее боевую перчатку, пахнущую конским потом. «Взять его под стражу», — сказала она, отворачиваясь от епископа, и тогда-то все увидели на ее лице холодную презрительную маску.
Эта маска была для всех одна и та же, но чаще всего она была обращена в сторону македонского красавчика, герцога Лива. И тогда в глазах королевы появлялся жадный животный блеск. Она желала его.
Снова вспыхнули огненные змеи и озарился черный поверженный город.
— Отойдите от нас, — бросила она Лианкару. Затем обратилась по-французски к герцогу Лива: — Послушайте, месье, ведь вы мне какой-то дальний родственник?
А Лианкар вообще как бы перестал для нее существовать. Она не выделяла его из массы, как раньше. Раньше она чувствовала его присутствие даже спиной, не видя его; она вся напрягалась, когда он входил. Теперь этот магнетический ток пропал. Она даже знала наверняка, когда именно пропал: в день битвы. Теперь он был для нее, как все, даже не как все — как безымянный какой-то мушкетер у дверей: стоит, потому что так надо.
И ему приходилось самому напоминать о себе, чтобы она заметила его.
Вчера он явился перед ней в тоге праведного гнева.
— Ваше Величество, — сказал он, получив разрешение говорить, — я прошу за одного моего дворянина, которого арестовали по ошибке, приняв за человека Лиги…
Она смотрела на него, пока он говорил, и думала о том, что на трупах павших гвардейцев Марвского батальона, в карманах и под мундирами, были найдены голубые кокарды Лиги. Ей сказали об этом накануне. «Сколько же было таких кокард? — спросила она. — Три, пять?» — «Нет, Ваше Величество, — ответили ей, — их нашли у многих». Измена. Более явного знака измены нельзя было и сыскать. А что же шеф Марвского батальона, что же сам герцог Марвы? Или он ничего не знал? Королева могла бы задать ему такой вопрос, но она не задала его. Вслух она произнесла:
— Для вас я сделаю все. Имя этого человека?
— Маркиз Перн, Ваше Величество, младший сын… Мой осведомитель… Его схватили солдаты Викремасинга в бывшем кабинете Фрама. Я послал его, чтобы получить секретную переписку…
— Довольно, месье. Скажите там, кому следует, что я отдаю вам вашего осведомителя…
Лианкар поцеловал ей руку, исчез, потом снова появился — она отметила это без всякого волнения. Ее вернейший паладин, как ему полагалось, был при ней.
Когда снопы огней перестали взлетать в черное небо Дилиона, когда наступила тьма и тишина в поверженном городе и кончился еще один королевский день — к восточным воротам подъехал всадник. Он предъявил пропуск, придирчиво прочитанный караульными генерала Уэрты, и, выехав из города, погнал коня галопом.
Виконт д'Эксме торопился в Толет.
В это время Жанна, в ночной рубашке, сидела у себя перед свечами и винными бокалами и ждала герцога Лива.
Он явился в назначенный час, без опоздания. Жанна поднялась ему навстречу и сказала:
— Кузен, любите меня.
— Вам придется писать, отец… Ибо эти дела нельзя доверить ни одному протоколисту…
— Я готов, отец мой.
Басилар Симт сел к окну, на место писца. Каноник ди Аттан встал, неслышно прошелся по темной, без окон, келье.
— Пометьте в углу листа: «Преступления». Этого довольно. Итак, первое преступление Иоанны ди Марена состоит в том, что она — дочь своего отца. Пометим: «Преступление потенциальное». Она могла бы опровергнуть это обвинение, сделай она одно, но самое главное, дело: верни она престол кардинала Мури тому, кому он принадлежит по закону. Она этого не сделала. Пометим: «Возможно, по неведению». Это грех, но открывающий путь прощению.
Каноник ди Аттан сел в свое жесткое кресло.
— Зато второе деяние Иоанны ди Марена откровенно преступно. Им она превзошла своего отца. Ибо она издала книжку гнусного эпикурейца Ферара Ланьеля, удавленного при ее отце вполне справедливо. Будь он на свободе, им непременно занялась бы инквизиция… Вы читали эти стишки, отец?
— Да, отец. Это опасная книжка. Полагаю, она отвратила от меня многих моих прихожан, ведь мои прихожане — студенты…
— Да, в ней заключен великий соблазн… Мы предадим ее огню, наряду с другими. Отметьте это на полях, отец… Далее. Третье преступление Иоанны ди Марена вам известно не хуже моего…
— Диспут, — сказал Басилар Симт.
— Да, диспут. Боже правый! Королева… королева! которая первой обязана беречь и прикрывать светоч веры, набрасывается на него подобно фурии, пытаясь погасить его собственным подолом!.. Однако, отец, — инквизитор откинулся на твердую спинку кресла, — пусть никто не упрекнет нас в пристрастности. Суд церкви справедлив. Мы отнюдь не будем стараться утопить жертву в обвинениях, напротив, мы будем стараться понять мотивы каждого деяния… Диспут — это преступление. Так, но в молодости многим свойственны заблуждения, и потому диспут может быть квалифицирован как… скажем, шалость. Разумеется, шалость преступная и соблазнительная, но все-таки шалость. Так случается, что человек не ведает, что он творит… Но затем мы обращаемся к четвертому пункту, и это уже не шалость. Это вполне сознательное преступление, которому ни прощения, ни оправдания нет.
