Эдвард Бульвер-Литтон - Гарольд, последний король Англосаксонский
– Да, тебе не мешает искать опоры в происхождении матери, – проговорил Альгар, кусая злобно губы, – нам, саксонцам, нет дела до ваших северных королей, этих морских разбойников; ты владеешь богатыми землями, дай и мне получить то, что я заслужил.
– Один только король, а не его слуга, властен давать награды, – произнес Гарольд, отодвинувшись в сторону.
Взглянув на Эдуарда, Альгар тотчас заметил, что король погрузился в один из тех припадков сонливой задумчивости, в которых он находил, казалось, вдохновение в непредвиденных случаях. Альгар подошел к Гарольду и шепнул ему на ухо:
– Нам не для чего ссориться, я раскаиваюсь в своей вспыльчивости... Извини меня! Отец твой человек чрезвычайно умный, он ищет нашей дружбы. Послушай, дочь моя считается красавицей; сочетайся с ней браком и убеди короля дать мне под предлогом свадебного подарка графство, упраздненное изгнанием твоего брата Свейна и поделенное между мелкими танами, с которыми нетрудно будет справиться... Ну, что же? Ты колеблешься?
– О, нет, я не колеблюсь, – ответил Гарольд, задетый за живое. – Хоть бы ты дал всю Мерсию в приданое Альдите, я не женился бы на дочери Альгара, не сделался бы зятем человека, который презирает мой род, унижаясь, между тем, перед моим могуществом.
Лицо графа Альгара исказилось от злости. Не промолвив ни слова, он подошел к королю Эдуарду, который посмотрел на него тупым, сонным взглядом:
– Я высказал тебе свое желание по праву человека, уверенного в справедливости своих требований, и веря в благодарность своего властителя! Три дня я буду ждать твоего решения, на четвертый же Да хранят боги твой королевский престол. Да соберут к тебе лучших твоих защитников, тех благородных танов, предки которых бились под знаменами Альфреда и Этельстана. Все шло хорошо в благословенной Англии, пока ноги датских королей не прикоснулись к почве ее и тощие грибы не выросли вместо великанов-дубов.
Когда Альгар вышел, король лениво встал и сказал на французском языке, на котором привык говорить с приближенными:
– В каких пустых делах король вынужден проводить свою жизнь в то время, когда важные и почти безотлагательные дела требуют неотступно моего вмешательства! Там в прихожей ждет купец Эдмер, который принес мне сокровища, а этот забияка пристает и своим шакальим голосом и рысьими глазами требует награды!... Нехорошо, нехорошо... очень нехорошо!
– Король, – возразил Гарольд, – мне, конечно, не следует давать тебе советы, но это изображение Водана ценится слишком дорого, а берега наши слабо защищены, и вдобавок в то время, когда датчане заявляют права на твое королевство... потребуется три тысячи марок серебра с лишним на исправление одной лондонской и саутварской стены.
– Три тысячи! – воскликнул король. – Помилуй, Гарольд, ведь ты сошел с ума! В казне моей найдется едва шесть тысяч, а кроме изображения, принесенного Эдмером, обещали еще зуб великой святой!
Гарольд только вздохнул:
– Не тревожься, король, – произнес он печально, – я позабочусь сам об обороне Лондона. Благодаря тебе доходы мои велики, а потребности ограничены. Теперь же я пришел испросить позволения уехать в мое графство. Во время моего изгнания возникло много больших злоупотреблений, и я обязан положить им конец.
Король почти с испугом посмотрел на Гарольда; он был в эту минуту очень похож на ребенка, которого грозят оставить одного в темной комнате.
– Нет, нет, я не могу отпустить тебя, брат! – ответил он поспешно. – Ты один усмиряешь этих строптивых танов и даешь мне свободно приносить жертвы Богу; к тому же отец твой... я не хочу остаться один с твоим отцом!... Я не люблю его!
– Отец мой уезжает по делам в свое графство, – заявил Гарольд с грустью, – и из нашего дома при тебе остается только Эдит!
Король побледнел при последних словах, которые звучали упреком и утешением одновременно.
– Королева, – сказал он после недолгой паузы, – и кротка, и добра; от нее не услышишь слова противоречия; она избрала себе как образец целомудренную Бренду, тогда как я, недостойный, несмотря на молодость, стараюсь идти по стопам Ингвара. Но, – продолжал король с неожиданным сильным чувством, – можешь ли ты, Гарольд, известный воин, представить себе муку видеть перед собой смертельного врага, того, из-за которого жизнь, полная борьбы и страданий, превратилась в воспоминание, наполненное горечью и желчью?
– Моя сестра – твой враг?! – воскликнул граф Гарольд с негодованием. – Она, которая никогда не роптала на твое равнодушие и провела всю юность в моленьях за тебя и твой царский престол?... Государь, не во сне ли я слышу эту речь?
– Не во сне, – ответил король с глубокой досадой. – Сны – дары эльфов, они не посещают таких людей, как ты... Когда в расцвете юности меня силой заставили видеть перед собою молодость и красоту, и человеческие законы и голос природы твердили неотступно: «Они принадлежат тебе!»... Разве я не чувствовал, что борьба вторглась в мое уединение, что я кругом опутан светскими обольщениями. Говорю тебе: ты не знаешь борьбы, которую я вынес; ты не одерживал тех побед, которые мне пришлось одержать... И теперь, когда борода моя уж совсем поседела и близость смерти заглушила во мне все былые страсти, могу ли я без горечи и чувства стыда смотреть на живое воспоминание пережитой борьбы и искушений тех дней, которые я провел в мучительном воздержании от пищи и ночей без сна в молитвах? Тех дней, когда в лице женщины я видел сатану...
Во время этой тяжкой исповеди на лице Эдуарда появился румянец, голос его дрожал, в нем звучала страшная ненависть. Гарольд смотрел в молчании на перемену в лице короля; он понял, что ему раскрыли тайну, что Эдуард хотел стать выше человеческой проходящей любви, он заменил ее невольно чувством ненависти, воспоминанием, которые было пыткой. Через несколько минут король овладел собой и произнес с величием:
– Одни высшие силы должны были бы знать о тайнах семейной жизни, о которых я тебе сказал. Они сорвались у меня невольно с языка; сохрани это в сердце... Если нельзя иначе, так поезжай, Гарольд; приведи свое графство в надлежащий порядок, не забывай о храмах и старайся вернуться поскорее ко мне... Ну, а что же ты скажешь о просьбе Альгара?
– Я очень опасаюсь, – ответил Гарольд, в котором справедливость всегда торжествовала над личной враждой, – что, если не выполнить его законную просьбу, он, пожалуй, прибегнет к чересчур резким мерам. Он вспыльчив и надменен, зато храбр в сражении и любим воинами, которые вообще ценят открытый нрав. Благоразумно было бы выделить ему долю владений, не отнимая их, конечно, у других, тем более что он заслуживает их и отец его был тебе добрым слугою.
– И пожертвовал больше в пользу наших храмов, чем кто-либо из графов, – добавил король. – Но Альгар не похож на своего отца... Но мы, впрочем, подумаем о твоем совете... А пока прощай, милый друг мой и брат! Пришли ко мне сюда торговца... Древнейшее изображение в мире! Какой ценный подарок для только что оконченного величественного храма!
V.
ГЛАВА 1
Гарольд, не повидавшись больше с Эдит и не простившись даже с отцом, отправился в Дунвичче, столицу своего графства. В его отсутствие король совершенно забыл об Альгаре, а единственные земли, оставшиеся свободными, алчный Стиганд без труда выпросил себе. Обиженный Альгар на четвертый день, собрав всех вольных ратников, бродивших вокруг столицы, отправился в Валлис. Он взял с собой и дочь свою Альдиту, которую венец валлийского короля утешил, может быть, в утрате прекрасного графа, хотя поговаривали, будто она давно уже отдала сердце врагу своего отца.
Эдит, выслушав назидание от короля, возвратилась к Хильде; королева же не возобновляла больше разговора о посвящении в монахини; только на прощание она сказала: «Даже в самой юности может порваться серебряная струна и разбиться золотой сосуд – в юности скорее даже, чем в зрелые годы; когда почерствеет твое сердце, ты с сожалением вспомнишь о моих советах».
Годвин отправился в Валлис; все сыновья его были в своих уделах, а Эдуард остался один со своими жрецами.
Прошло несколько месяцев.
Английские короли имели обыкновение назначать три раза в год церемониальные съезды, на которых они появлялись в короне; это происходило 25 декабря, в начале весны и в середине лета. Все дворянство съезжалось на это торжество; оно сопровождалось роскошными пирами.
Так и весной в тысяча пятьдесят третьем году Эдуард принимал своих вассалов в Виндзоре, и Годвин с сыновьями и множество других высокородных танов оставили свои поместья и уделы, чтобы ехать к государю. Годвин прибыл сначала в свой лондонский дом, где должны были собраться его сыновья, чтобы отправиться оттуда в королевский дворец с подвластными им танами, оруженосцами, телохранителями, соколами, собаками и всеми атрибутами их высокого сана.
