Евгений Анташкевич - Хроника одного полка. 1915 год
Обед был подан как при Розене, минута в минуту, ровно в семь тридцать пополудни. За несколько дней относительного отдыха офицеры привели в порядок себя, одежду и амуницию. Все выглядели опрятными и подтянутыми. На столе источали ароматы три запечённых гуся, печёная картошка, и хозяин фольварка пожертвовал на офицерский стол маринованных овощей. Фон Мекк, в ожидании Вяземского, беседовал с Щербаковым, Дрок общался с батюшкой, остальные вполголоса разговаривали между собой. Полчаса назад корнет Введенский был вызван к командиру полка. Причина вызова не была оглашена.
Когда души офицеров глядючи на гусей и вдыхая ароматы, готовы были истомиться окончательно, в палатку вошли Вяземский и сияющий Введенский. У корнета блестели глаза, он их прятал и старательно напрягал лицо, но все видели, что корнету сообщено какое-то приятное известие. Дрок с облегчением вздохнул и нашёл глазами фон Мекка, тот увидел Дрока, посмотрел на отца Иллариона и все трое согласно покачали головами.
– Батюшка! – кивнул отцу Иллариону подполковник.
Отец Илларион перекрестился и прочитал молитву. Короткую.
– Приступайте, господа! Прошу! – пригласил Вяземский офицеров, и Клешня стал нарезать гусей большими кусками.
Дрок, фон Мекк, и отец Илларион подошли к командиру. Присоединился Щербаков, они впятером отошли в угол палатки к малому раскладному столику, и Вяземский сообщил о том, что час назад пришла телефонограмма из дивизии об откомандировании корнета Введенского в распоряжение коменданта крепости Ковно для занятия новой должности.
– Послезавтра, девятнадцатого апреля, он должен прибыть.
– Слава тебе Господи! – разом вымолвили Дрок и отец Илларион.
В это время вдруг звонко объявил Введенский:
– Господа, по случаю моего перевода в другую должность приглашаю всех…
Но неожиданно его перебил Рейнгардт:
– Вот так, господа, закатывается солнце, можно сказать, вручную! Так грянем громкое ура!
И офицеры грянули:
Бука, бяка, забияка,Собутыльник сам с собой!Ради Бога и… аракаОтбывай в домишко свой!Полно нищих у порогу,Полно зеркал, ваз, картин,А хозяин, слава Богу,Сам великий господин.Не гусар ты и пускаешьМишурою пыль в глаза;И тебе не застилают,Вмест диванов – куль овса.Есть курильницы и, статься,Есть и трубка с табаком;Всех картин не подменитсяТашка с царским вензелём!Вместо сабельки сияетЗеркалами полоса:В них ты, глядя, поправляешьДва не выросших уса.Под боками ваз прекрасных,Беломраморных, больших,На столе стоят ужасныхНуль стаканов пуншевых!Они полны, уверяем,В них сокрыт небесный пар.Уезжай, мы ожидаем,Уезжай, коль не гусар.
– …коль не гуса-а-а-р-р!!! – совершенным оперным голосом закончил Рейнгардт.
Клешня на полпути к столику командира полка застыл с большой оловянной тарелкой в руках с кусками гуся, на него наткнулся и так же застыл денщик фон Мекка с тарелкой печёной картошки, а за ним денщик Дрока, он нёс маринованные овощи.
В наступившей тишине крякнул Дрок. Повернувшись спиной к общему столу, он вынул из кармана фляжку и, пока все стояли в оцепенении, не афишируя, наполнил стаканы на командирском столике:
– Ну, господа, что произошло, то произошло!
– Кто переправил текст? – тихо спросил только-только отошедший от столбняка Вяземский.
Фон Мекк и Дрок переглянулись:
– И когда только разучить успели? – Они сделали друг другу полупоклоны и, не чокаясь, а только придвинув стаканы, выпили.
– С ташкой и картинами какая-то путаница, Денису Васильевичу это бы не понравилось!
– А мы без претензий, правда, Василий Карлович?
– И не очень-то поэты! Разве ровня легендарному Денису Давыдову? – Ротмистры Дрок и фон Мекк улыбались.
Введенский стоял тихо на протяжении всей декламации, в руках у него было пусто, он сжимал кулаки, а когда декламация кончилась, подошёл к Рейнгардту и тихо сказал:
– Я вам этого, поручик, никогда не спущу.
– А я вам спущу, и не только это. – Рейнгардт смерил Введенского взглядом снизу вверх. – Когда только пожелаете!
Введенский резко повернулся, чуть не порвал шпорами брезентовую подстилку и ретировался. Рейнгардт обратился к офицерам:
– Есть, господа, такая восточная мудрость: «Чем выше обезьяна поднимается на дерево, тем лучше виден её розовый зад».
Введенский как только вышел из палатки офицерского собрания, то сразу услышал за спиной оглушительный хохот. И он понял, что уезжать надо немедленно, пакет с приказом был в кармане. По дороге ему попался спешивший от телефониста к офицерскому собранию вахмистр Четвертаков, он остановился отдать честь шедшему мимо корнету, тот на секунду тоже остановился и врезал Четвертакову в ухо.
– Успокойтесь, господа, прошу вас! Вы достаточно выразили корнету своё мнение о нём… – Вяземский не успел закончить, и в палатку просунулась голова Четвертакова.
– Что вам, вахмистр?
– Ваше высокоблагородие… – начал Четвертаков.
– Зайдите! – приказал Вяземский.
– Тута… – опять начал Четвертаков и протянул исписанный лист.
– Давайте!
Вяземский увидел, что у вахмистра под ухом кровь.
– Что у вас, кровь…
– Никак нет, ваше высокоблагородие, так что ничего… видать, контузия старая… – Четвертаков вытянулся, но успел провести рукавом шинели под левым ухом и размазал кровь по шее.
Наблюдавшие это Дрок, фон Мекк и батюшка переглянулись – Четвертаков не мог разминуться с только что вышедшим из палатки Введенским. Дрок мотнул головой и закусил губу.
– Идите. – Вяземский отпустил Четвертакова, подошёл с телефонограммой под висевшую на центральном шесте палатки лампу и стал читать. Прочитав, он обвёл глазами офицеров: – В телефонограмме указано, что на нас возлагается задача подготовить оборонительные позиции. Фольварк будет занят пехотой. И после этого выступить в Граево. – И он обратился к Щербакову: – Николай Николаевич, надо высылать квартирьеров.
Новость была рядовая, и Вяземский вернулся к столику.
– Аркадий Иванович! – обратился к Вяземскому Дрок. – Я по поводу Четвертакова! А ведь ни дать ни взять это дело рук Введенского. Кавалера Георгиевской медали по уху! Вот этого, господа офицеры, спускать нельзя.
Офицеры молчали. Молчал и батюшка.
Произошедшее с вахмистром было для всех очевидно, и спускать этого действительно было нельзя, но ситуация разрешилась сама собой, потому что все понимали, что корнета Введенского в полку уже нет.
Врач Курашвили к обеду опоздал.
После обеда эскадронные № 5-й и № 6-й были вызваны в штаб.
– У нас два дня, господа, надо выкопать окопы, сколько за это время успеем.
С эскадронными было решено, что к рытью окопов будут привлечены новобранцы и обозные в три смены, по сто человек. Лопат не хватало, и надо было успеть сделать необходимый инструмент. Командовать на этих работах был назначен Жамин.
Голый по пояс Иннокентий сидел около костерка и чинил одежду, ту, в которую переобмундировался в крепости Осовец. В левом ухе гудело, и он то и дело потряхивал головой. Форменная одежда – штаны и рубаха – в разведке и рейдах изнашивалась быстро. Иннокентий зашивал и подшивал её уже несколько раз, уже даже стояли небольшие заплатки. Так было у всех, полк давно не отводили на отдых.
Иннокентий только что почистил карабин, это было первое и главное занятие на отдыхе; съел крутого кулеша, запил кипятком со щепоткой чаю и шил. И давил вшей.
На душе было горько. Он видел, что корнет Введенский выехал из полка с заводной лошадью на дорогу к Граевскому шоссе. Это, поскольку с заводной лошадью, могло означать только одно – надолго. Думая о Введенском, Кешка ухмылялся и поводил головой. А польская вошь была не злая. Это отмечали все драгуны. Корнет Введенский оказался злее. Драгуны говорили про него «барин». Теперь и Кешка знал, что такое «барин». Были и другие офицеры, которых так звали, но этого звали только так. В Забайкалье не было барина, и в Предбайкалье не было, только слово одно и то в шутку. Другие в полку, те, что из России, знали, что это такое, доподлинно, и им было не до шуток. «Барин злее вши, а тем паче польской!»
Кешка горевал. Ему приходилось много драться и в детстве и в отрочестве, но так, чтобы кто-то заехал ему в ухо и отбыл неотмщенный, такого не было. Конечно, самым главным барином был полковник Розен, но уж и нет его – отбыл по ранению. И Вяземский барин, но только не такой, как другие, от Вяземского можно и доброе слово услышать, и стреляет он не хуже, чем Мишка Гуран с того берега Байкала, и даже обещал научить с этой, как его – оптикой, сказал, что ждёт из дома новую винтовку. И фон Мекк барин, наверное, настоящий, важный, лишнего слова не скажет и только хлыстиком помахивает по лакированному сапогу, и грязь к нему никакая не липнет, и белый платочек у него как у бабы, – нет-нет да и промокнёт губы или высморкается, никогда соплю об земь не шибает. Не то ротмистр Дрок. Этот не барин, и вовсе непонятно, из чьих он. Но смелый: что в разведку, что в рейд, везде первым идёт. Драгуны его уважали…
