Евгений Анташкевич - Хроника одного полка. 1915 год
Хозяин фольварка выделил на эскадрон по пудовому бочонку говяжьей тушёнки и по гусю на котёл. Драгуны были сыты, а хозяину перепало русских денег.
Клешня был настолько сражён видом Жамина, что шёл и думал только об этом.
Рядом с кузницей обозные наладили три длинные коновязи, около четырёх десятков коней стояли без сёдел на перековку. Петриков с обозными, которые понимали в кузнечном деле, работал быстро: расковывали и тут же подковывали, чтобы ни одна лошадь не стояла долго, потому что никто не знал, когда полку назначено сниматься. И рассказывал. Как говорится – баял! Клешня уже слышал его байки и улыбнулся: «Колокола льёт, а эти и уши развесили!»
– …и вышел Николай Николаич прямо на брукствер и прямо так нам вслед и смотрел в биноклю, как полк скочет на германца…
– Это который, главный верховнокомандующий?
– Деревня! – сказал в сторону спросившего Петриков, дал по последнему гвоздю, вогнав его через подкову в копыто с одного удара, отпустил конскую ногу и распрямился. – Верховный! Главнокомандующий! Великий князь! Старший дядька самому царю!
– А ты тама чё делал?
– Тама? Как – чё? Чёкало! У пехоты пулемёт заело, пехота, она в механике, как ты в кузнечном деле, тюха тюхой! Што расселся, веди следующего! – сказал Петриков и увидел Клешню. – О! – воскликнул он. – Куды конь с копытом, туды…
– Туды и рак с клешнёй! – недовольно передразнил его речь Клешня и привязал свою лошадь к коновязи.
– Никак дровишек нам привёз. Так нам без надобности, мы всю ночь жгли, теперя на неделю угля хватит, где бы тока мешков взять?
– Это не вам, это для эскадронного котла.
– Знамо дело, не нам! А зачем пожаловал?
Клешня вынул кисет и стал заворачивать цигарку.
– Давай, што ли, и я с тобой, а то запалился вовсе. – Петриков отдал молоток обозному. – Што за дело тебя сюды привело?
Клешня рассказал Петрикову про только что виденное.
– Да-а, дела! – Петриков курил и сплёвывал под ноги. – Видать, нажарил корнет задницу Жамину, видать, затевается што-та!
– А я не видел, кто там был в палатке, корнет ли?
– А кому ишо? Только корнету и быть, энто же учебная команда! А Жамин, говоришь, злой был?
– Как собака и глаза на мокром месте, как у дамочки какой-нибудь, слабой на нервы!
– И он уразумел, што ты его таким узрел?
– Как же, когда до подбородка дотекло…
– Дела-а! – снова протянул Петриков и затянулся. – Вчерась в вечеру приходил он ко мне, даром, што ли, на одном хуторе стоим… И выпимши был, не сильно так штобы, но разило чувствительно. Мы с ним земляки, тверские! Я с Вышнего Волочка, а он – Старицкий.
– Што сказал?
– А ничего не сказал, всё больше молчал и дымил, тольки письмецо в руках жамкал, так я подглядел, писано-т с завитушками, ни дать ни взять бабьей рукой! Молодой он ишо, холостой, вот как ты! А бабы для нашего военного дела… ох, не приведи Господь! Да, тольки, видать, загвоздка-т не в этом, чего корнету до евоного бабского дела? Видать, по-другому они не заладились, промеж себя-то! Только одно я в точности знаю, переживает вахмистр, что не допускают его до геройского дела! Што в учебной команде держат! Кабы не сотворил чего!
– А что сотворил-то, как седельник, что ли?
– Не, седельник слабак, прости Господи! Был! Этот нет, – тверич, одно слово! Этот жила семижильная. Этот чего другое сотворить может!
– Что же?
– Да кто ж его знает? Надо бы с батюшкой… перемолвиться, он про наши души всё ведает, даром, што ли, век с войны начинал! А у вахмистра нашего самая страшная душевная болесть завелась…
– Какая же?
– Гордыня!
Жамин отошёл от эскадронного котла и сел в стороне.
С новым пополнением он сотворил хитрое дело, скрыл, что один из новобранцев хоть и был до призыва вторым супником в придорожном кабаке, однако повар от бога. Но приготовленный им вкусный кулеш, от которого пахло гусиным салом, в горло не лез.
«Пожаловаться бы надо! – с горечью переживал разговор с корнетом Жамин. – Оно, конечно, подлость я сотворил с этой бумагой, зачем я её целый месяц за пазухой таскал? А корнет тоже подлая душа! Одно слово – барин! И что мне делать, ежли поперёк горла встал этот Четвертаков. Тайга чёртова! Ежли разминулись две телеги на кривой дороге – одная в курнаке, другая на гривке! И што теперь? Пожаловаться! А как? Как я до их высокоблагородия, командира полка, с жалобой доберусь? Не положено поверх одной головы до другой тянуться, которая повыше! Не по уставу! Опять же надо через корнета! Ещё и за это холку намылят! И што он им дался – Четвертаков, я стреляю, што ль, хуже али с тятей на медведя не хаживал? – Мысль об отце навела его на воспоминания о Твери, и он судорожно стал ощупывать на груди шинель и полез за отворот. Письмо было на месте. – Тут ещё заноза в сердце!» Компаньонка Елены Павловны ответила на его письмо от января месяца.
Рядом присел кузнец Петриков. Молчал. Молчал и Жамин.
– Ты, Гаврилыч, уже который день хмурый. Стока дрянной погоды нету, скока ты… Как придавило тебя. – Петриков черпал ложкой и поглядывал на вахмистра. Жамин чуть отсел и молчал. – Ты, Гаврилыч, батюшке пожалился бы, он нашу нуду хорошо разумеет, даром што дворянского сословия…
Тут Жамин не выдержал:
– А ты откуда знаешь?
– Мы… обозные! Всяка новость мимо вас, а у нас в обозе и застревает…
Петриков постучал ложкой об край котелка, облизал, поднялся и пошёл за добавкой. Жамин понял, что тот подсел к нему именно для этих слов и уже больше не вернётся. Так и вышло.
«От хитрован волочковский, они там все такие: не то канавина, не то болотина, а подсказку он мне добрую дал! А может, и недобрую, и этот… – он вспомнил, как столкнулся с денщиком Сашкой Павлиновым, – халдей московский, зараза! Расчухал, что у меня глаза на мокром месте, щас по полку разнесёт! За ним не застрянет!» Жамин подумал о Москве, он бывал там с родителем и братьями, а иногда и с сёстрами. Только, когда бывал с отцом без младших и без баб, отец захаживал с ним в ярмарочные кабаки, отведать чего-нибудь московского. И ничего особенного там не было, не лучше тверских, а вот подавальщики были – ни дать ни взять – то ли холоп, когда целковый получит, то ли гнида, ежели целковый мимо носа проскочит: то спина пополам, а то, как у журавля, ноги не гнутся и харю воротит.
«Надаю я ему по мордасам, чтобы язык за зубами держал, подкараулю и надаю!» – решил Жамин и вдруг понял, что не пойдёт он к батюшке, не о чем ему советоваться. И к командиру не пойдёт.
А дело обстояло вот как! Четвертаков вернулся в полк 20 февраля во второй половине дня. И по нему, и по его лошади было видно, что торопился. Четыре эскадрона были в завесе и охранении 3-го Кавказского корпуса, выстроившего оборону германцам, наступавшим от Граева в обход Ломжи. В расположении оставался только адъютант Щербаков, он сидел в штабе с телефонистом, получал телефонограммы и рассылал вестовых. Ещё в расположении была учебная команда – неподготовленных Вяземский в дело не посылал. Введенский после Щербакова получался старшим, и Жамин при нём. И тут является этот герой Четвертаков. Введенский его вызвал к себе, прежде чем тот явится к Щербакову, и потребовал обо всём доложить по форме. Четвертаков стал что-то мямлить, и тут Введенский ему дал.
– Как стоишь, сучья морда? Быдло! – заорал он на Четвертакова. – Расхлябался в крепости, так тут у нас не крепость! Встать по стойке смирно!
Четвертаков насупился, но выпрямился и вытянул руки по швам. Жамин видел, что тот утомился с дороги, а может, и оголодал, и по чести было бы отпустить вахмистра, хотя бы к котлу с горячей пищей, но он его не пожалел и, пока корнет самым ругательным образом поносил Четвертакова, присутствовал при этом. Четвертакову это было особенно унизительно, тем более что на самом-то деле он ничего дурного не совершил. Когда Введенский сделал в ругательстве перерыв, Четвертаков спросил разрешения обратиться и, не дождавшись этого разрешения, попросил доложить командирам пакет от коменданта крепости генерал-лейтенанта Шульмана. Тут Введенский взвился ещё пуще и вырвал пакет из рук вахмистра. И более того, передал пакет Жамину, а Четвертакова на час поставил под шашку. Что нашло на корнета, Жамин так и не понял, а сердцем радовался. Когда Четвертаков строевым шагом по лужам и скользкой грязи отошёл шагов на пятьдесят, Введенский забрал у Жамина пакет, вскрыл его и вытащил содержимое. В пакете было две бумаги. Введенский прочитал, одну снова вложил в конверт и пошёл в штаб, а другую не вложил, она осталась у Жамина. Жамин не стал напоминать о ней и прочитал. А когда прочитал, в глазах у него потемнело: в бумаге было с подробностями описано, какой подвиг Четвертаков совершил в крепости, и даже не один, а целых два! Жамин этого так просто вынести не мог: почему Четвертаков, почему не он? На следующий день Четвертаков пропал из виду, Жамин только слышал, что тот ушёл в рейд, и не стал напоминать Введенскому о забытой бумаге-представлении.
