Валерий Замыслов - Иван Болотников Кн.1
На счастье Афони вскоре на звоннице церкви Дмитрия Солунского ударили к обедне. Работные люди перекрестились и потянулись на Васильев луг, где вдоль небольшой и тихой речушки Рачки раскинулись сотни шалашей.
Гонцы подошли к коням, развязали котомки. Болотников разломил надвое горбушку хлеба, протянул Афоне. Тот, горестно вздыхая, забормотал:
— Угораздило нас Солянкой ехать. Надо было в Садовники, а там через плавучий мост, Москворецкие ворота — и в Китай-городе. Там князь живет. Заждутся теперь мужики…
Болотников доел горбушку, поднялся и неторопливо пошел вдоль речушки. Работные люди сидели возле шалашей и молча жевали скудную снедь. Иванка видел их изможденные серые лица, тоскливые, отрешенные глаза, и на душе у него становилось смутно.
На берегу речушки, возле самых камышей, сидел высокий, сухощавый старик в рваной сермяге, с жидкой седой бородой и слезящимися глазами. Хватаясь за грудь, он хрипло и натужно кашлял. Иванка прошел было мимо, но старик успел ухватить парня за порты.
— Нешто, Иванка?
Болотников в недоумении подсел к работному. А старик, задыхаясь от кашля, все норовил что-то вымолвить, тряс нечесаной седой бородой. Наконец, он откашлялся и глухо произнес:
— Не признаешь своих-то?
Иванка пристально вгляделся в сморщенное землистое лицо и ахнул:
— Ужель ты, Герасим?
Герасим печально улыбнулся.
— Чай, помнишь, как нас, бобылей, из вотчины в Москву повели? Сказывали, на одну зиму берем. Да вот как оно вышло. Пятый год здесь торчим. Было нас семеро душ из вотчины. Четверо с гладу да мору преставились, двое норовили бежать. Один-то удачно сошел, а Зосиму поймали, насмерть батогами забили. На Егория вешнего схоронили его. Я вот одряхлел. Все жилы крепость вытянула. А мне ведь еще и пятидесяти нет, Иванка.
Болотников хмуро слушал Герасима и диву давался, как за пять лет из крепкого, проворного мужика тот превратился в дряхлого старца.
— Тюрьма здесь, Герасим. В неволе царь народ держит. Пошто так?
— Э-э, нет, Иванка. Ты царя не трожь. Блаженный он и народом чтим. Тут на ближнем боярине Борисе Годунове грех. Сказывают, что он повелел новую крепость возводить и мужиков в неволе томить без выходу, — понизив голос, произнес Герасим и снова весь зашелся в кашле; отдышавшись, виновато развел руками. — Надорвался я тут, Иванка. Внутри жила лопнула. Кровь изо рта идет, помру скоро. На селе мужикам поклонись, да проси батюшку Лаврентия помолиться за меня, грешного. Сам-то как угодил сюда?
— Гонцом к князю мир снарядил. Засевать яровые нечем. Буду у Телятевского жита просить. Да вот застрял здесь. Повелели день отработать.
— Это тоже по указу ближнего царева боярина. Норовят через год крепость к Китай-городу подвести. Тут и замкнется каменное колечко. Тыщи людей здесь примерли. Зимой в город деревенских мужиков не пущают. В землянках живем-маемся. Шибко мерзнем. Хворь всех одолела. Ежедень божедомы усопших в Марьину рощу отвозят да в ледяную яму складывают, а в Семик хоронят. Вот житье-то наше… Ох и стосковался я по землице отчинной, по сохе-матушке. Хоть бы перед смертью по селу пройтись да на мужиков взглянуть, к старикам на погост наведаться. — Герасим смахнул со щеки слезу и продолжал. — Князь-то наш строг да прижимист. На Москве хлебушек дорогой. Мнится мне — откажет селянам князь…
Около часу сидели Иванка и Герасим возле речки. Старик пытливо выспрашивал о мужиках, родит ли земля, по скольку ден крестьяне на боярщину ходят, да велик ли оброк на князя дают, много ли страдников в бегах укрывается и кого бог к себе прибрал. Болотников не спеша рассказывал, а Герасим, вспоминая родное село, ронял слезы в жидкую седую бороденку и поминутно кашлял.
Возле Яузских ворот ударили в сигнальный колокол. Работные люди неторопливо потянулись к крепости.
— Ну прощевай, Иванка. Более не свидимся. Исаю от меня поклон передай, — с тихой грустью высказал Герасим.
К речке подъехал объезжий голова, гаркнул сердито:
— Подымайся, старик. Аль оглох!
Герасим просяще молвил:
— Уж ты прости меня, батюшка. Силушки нет, дозволь денька два отлежаться. В ногах ослаб, грудь разломило.
— Будя врать, козел паршивый. А ну, поднимайся! — прокричал Кирьяк и хлестнул старика нагайкой.
Болотников шагнул к обидчику.
— Пошто старого бьешь? Хворый он, вот-вот ноги протянет.
Кирьяк сошел с коня, недобро усмехнулся и больно полоснул Иванку нагайкой.
Болотников вспыхнул, гневно сверкнул глазами, подступил к Кирьяку, оторвал от земли и швырнул в речку.
Работные люди, проходившие мимо, остановились. Один из них зло высказал:
— Дорофей — зверь лютый. Десятки мужиков насмерть забил. Совсем утопить бы его, братцы. У-у, ирод!
К речке начали сбегаться земские ярыжки. Объезжий голова по самую грудь завяз в тине. С налитыми кровью глазами выбрался на берег и в бешеной злобе двинулся на дерзкого парня, вытянув из ножен саблю.
«Сам пропал и мирское дело загубил», — с горечью подумал Болотников.
Глава 3
В деревеньке убогой
Уезжая в Москву, князь Андрей Андреевич имел с приказчиком тайную беседу.
— В монастырь настоятелю дарохранительницу отвези да крест напрестольный. Пусть молебен отслужит по сестрице. А по пути к соседу загляни. У Митрия Капусты мужички разбредаются. Дворянишку худородного обласкай, напои, а крестьян в вотчину перемани. Выдай им по два рубля, подрядные грамоты состряпай. Сам знаешь — не впервой.
— Нелегко будет, батюшка, царев указ рушить. Неровен час — прознают в Поместном приказе[60], тогда быть беде, — покашливая в бороденку, произнес Калистрат.
— То моя забота. Делай, что велено. Радение твое не забуду…
…Ранним утром, прихватив с собой Мокея и трех челядинцев с самопалами, Калистрат выехал в Подушкино. Всю дорогу молчал, раздумывал, как сподручней подойти к дворянину-соседу. Князю-то легко указывать. Митрий Капуста — человек крутой, своевольный да бражный. При покойном государе Иване Васильевиче в опричниках[61] служил, боярские вотчины рушил. Попади ему под горячую руку — по голове, словно разбойник, кистенем шмякнет — и прощай белый свет. А нонче, сказывают, Капуста не в себе: поместьишко захирело, а сам в запой ударился.
Подушкино — верстах в семи от княжьей вотчины. Убогая деревенька в двадцать дворов. С давних пор осели здесь старожильцы да новопорядчики — крестьяне подмосковные.
Проезжая полями, не тронутыми сохой и заросшими травой, Калистрат сокрушенно качал головой:
— Запустела нива у Митрия. Един бурьян на землице. Ай, как худо живет Капуста.
Въехали в деревеньку. Тихо, уныло. Покосившиеся курные избенки под соломенной крышей, ветхая деревянная церквушка.
Неказист и сам терем дворянский: изба с повалушей на подклете.
На крыльце сидел большеголовый лохматый мужик босиком, в простой кумачовой рубахе.
— Дома ли господин? — спросил приказчик.
— Аль не зришь, дурень, — позевывая, ответил мужик.
Калистрат поспешно сошел с коня, поясно поклонился.
— Прости, батюшка. Не признал сослепу. Здоров ли, Митрий Флегонтыч?
Лицо Капусты помятое, глаза мутные, осоловелые. Изрек хрипло:
— Чего тебе, христов человек?
— Не дозволишь ли в дом войти, Митрий Флегонтыч?
— Ступай мимо, — лениво отмахнулся Капуста.
— Ну, да бог с тобой, батюшка. Поедем, однако, ребятушки, неволить грех. Токмо и попросились к тебе за малым. Потрапезовать надумали с православными да чарочкой винца рот промочить. Винцо-то у меня зело доброе… Прощевай, сердешный, — лукаво блеснув глазами, промолвил Калистрат.
Капуста, прослышав о вине, мигом ожил и с крыльца поднялся.
— Погодь, погодь, христов человек. Добрый я седни. Айда в терем.
Приказчик подмигнул челядинцам. Те отвязали от лошадей поклажу со снедью и вином, внесли в хоромы.
«То-то мне терем, хе-хе. Как на полях голо, так и в избе», — с ехидцей подумал Калистрат.
Дубовый стол, широкие лавки вдоль стен, изразцовая печь, киот с тускло мерцающей лампадой да два поставца с немудрящей посудой — вот и вся утварь.
Внутри избы полумрак. Небольшие оконца, затянутые слюдой, едва пропускали дневной свет в горницу, скудно освещая бревенчатые стены, по которым ползали большие черные тараканы.
— Фетинья-я! — рявкнул густым басом Митрий Флегонтыч.
Из сеней в горницу вошла неприметная сухонькая старушонка в ветхом летнике и в темном платке. Низко поклонилась гостям.
— Чего седни в печи, старая?
— Горох тертый, кисель овсяный да горшок молока, батюшка. А ушицу язевую да шти еще вчера приели, — вздохнув, вымолвила стряпуха.
— Да ты не утруждай себя, Митрий Флегонтыч. Угодили мы к тебе в неурочный час. Сделай милость, откушай с нами, чарочку испей.
