Валерий Замыслов - Иван Болотников Кн.1
— Так-так, паря. Сыпь на свою головушку…
Затопал наверх, хватаясь рукой за грудь, заголосил:
— Разбой на мельнице! Гляньте на двор, православныя. Лопатой мешки гребет, супостат. Последний хлебушек забирае-е-ет…
— На твой век хватит, батюшка. Уж ты не плачься, Евстигнеюшка. Мотри ушицы откушать не забудь, милостивец, — проворковал Афоня.
Болотников шагнул к Карпушке, указал на мешок.
— Вези в деревеньку, друже. Евстигней за помол да харчи впятеро всех обворовал. Так ли я, мужики, сказываю?
— Вестимо так, парень. Жульничает мельник. Отродясь такого скрягу не видели, — отозвались селяне.
Карпушка затоптался возле телеги, отрезвел малость. Поднял на Иванку оробевшие глаза.
— Можа, воротить хлебушек назад. Уж больно лют Евстигней Саввич.
— Садись, Карпушка! — сердито проговорил Болотг ников и тронул коня.
— Ну, погоди… попомнишь сей мешок. В железах насидишься, — забрюзжал мельник.
А Степанида глядела на дерзкого парня и молча улыбалась.
— Ох, и крепко ты Саввича за бороду хватил, хе-хе, — рассмеялся Афоня, когда съехали с холма. — Одначе наживешь ты с ним беду, Иванка. С приказчиком он знается.
— Невмоготу обиды терпеть, друже. Эдак не заступись, — так любого в кольцо согнут, — угрюмо отозвался Болотников.
ЧАСТЬ III
Москва
Глава 1
Гонцы
Наконец-то, разорвав темные лохматые тучи, поднялось над селом солнце. На второй день, опробовав подсохшие загоны, мужики вышли засевать пашню ячменем, овсом, горохом да просом. Болотниковым хватило семян лишь на одну десятину, а другим — и того меньше.
Собрались крестьяне поутру возле гумна, завздыхали:
— Пропадем нонче, братцы. Нечем сеять. Все жито на княжьем поле оставили. Зимой с голодухи помрем…
Крестьяне глянули на Исая. Благообразный, древний, седовласый Акимыч обратился от всего мира:
— Пораскинь головой, Исаюшка, как нам быть.
Исай Болотников, опустив густую черную бороду на колени, помолчал, перемотал онучи и, вздохнув, высказал:
— Худое наше дело, мужички. Приказчику кланяться — проку нет — полторы меры по осени сдерет. К мельнику идти — и того больше запросит. А урожаишки наши — сам-сам.
— Нешто помирать ребятенкам, Исаюшка?
Исай поднялся, выпрямился во весь рост, разгладил бороду и после долгого раздумья промолвил:
— Норовил я как-то к князю прийти да нуждишку нашу ему высказать. Припоздал. Отбыл князь в белокаменную.
— Эх, Исаюшка. Плоха на князей надежа. Добра от них не жди, — махнул рукой Акимыч.
— А вы послушайте, православные. Чем князь крепок? Мужиком. Без миру князю не барствовать. Мужик его и кормит, и обувает, и мошну деньгой набивает. Оброк-то немалый ему от мужика идет. А теперь смекайте, что с князем приключится, коли страдная нива впусте лежать станет да бурьяном зарастет. Лошаденки без корму придохнут, мужики разбредутся, вотчина захиреет. И не будет князю — ни хлеба, ни денег. Вот и мыслю я — гонца слать к князю немедля. Просить, чтобы жита из амбаров своих на посев миру выделил.
— А, пожалуй, дело толкуешь, Исаюшка, — промолвил Акимыч. — Да токмо поспешать надо. Вишь — солнышко как жарит. Коли денька через три не засеем — вовсе без хлебушка останемся. Высохнет землица.
— И о том ведаю, Акимыч. С севом мы нонче припозднились. Но коли выбрать коня порезвей да молодца проворного — за два дня из Москвы можно обернуться. Кого посылать будем, мужики?
После недолгих споров порешили послать гонцом в Москву Иванку.
— Разумен. Конь ему послушен. Хоть и молод, но за мир постоять сумеет, — сказали мужики.
Исай Болотников поклонился селянам в пояс. Хотя старый крестьянин и был рад за сына, но все же засомневался:
— Дерзок Иванка мой бывает. Чу, и на мельнице шум затеял. Кабы и в Москве не сорвался.
— Как порешили — тому и быть. Снаряжай сына, Исай, — степенно сказал белоголовый Акимыч.
— На моем Гнедке далеко не ускачешь. Заморен конь.
Теперь резвую лошаденку нам по всему селу не сыскать.
— Что верно, то верно, — отощали лошаденки, — снова озадаченно завздыхали мужики.
— Мир не без добрых людей, православные, — вмешался в разговор Афоня Шмоток. — Есть и в нашем селе скакуны.
Все повернулись к бобылю, а тот скинул с головы колпак и пошел по кругу.
— Кидайте по полушке — будет вам конь, и не один, а два.
— Пошто два, Афоня?
— На другом я поскачу. Без меня Иванка в Москве сгинет. Чуть зазевался — и пропадай головушка. Москва бьет с носка, особливо деревенских. А мне не привыкать. Почитай, пять годков по Москве шатался.
— А что, хрещеные? Мужик он бывалый, верткий, пущай с Иванкой едет, — проговорил Акимыч.
— Где коней добудешь? — спросил Исай.
— У князя одолжу, — подмигнул селянам Шмоток. — Княжьему конюху челом ударю, денег дадите — винцом угощу, уломаю Никиту. Господские кони сытые, зажирели на выгоне, одначе до Москвы промнутся.
Уезжали вечером, тайно: дознается приказчик, что без спроса без ведома к князю собираются — ну и быть беде. В железа Калистрат закует, либо в вонючую яму кинет ослушников.
Коней Афоня и в самом деле раздобыл. Полдня у Никиты в избе высидел, ендову хмельной браги с ним выпил. Никита долго отнекивался, бородой тряс.
— На гиль меня подбиваешь, Афоня. За оное дело не помилуют. Да и на дороге теперь пошаливают. В един миг под разбойный кистень[54] угодите. Два коня больших денег стоят. Вовек с князем не расплатиться. Нет уж, уволь. Поищи коней в ином месте.
Но не таков Афоня, чтобы отказом довольствоваться. Битых три часа Никиту улещивал, даже на колени перед ним встал и слезу проронил.
Покряхтел, покряхтел Никита, да так и сдался. Встал перед божницей, молитвы забормотал, прося у господа прощения. Затем повернулся к бобылю.
— За мир пострадаю, Афоня. Коли что — выручайте. Большой грех на душу примаю. У самого жита нет. Может, и окажет князь милость.
… За околицей, когда совсем стемнело, гонцов провожали Исай и Акимыч. Отец благословил сына, облобызал троекратно, напутствовал:
— Удачи тебе, Иванка. Ежели князь смилостивится — пусть грамотку приказчику отпишет. Гордыню свою запрячь, я тя знаю… В Москве по сторонам не глазей. Остепенись, дело разумей. Все село тебя — ох, как ждать будет.
Акимыч протянул Иванке полтину денег, перекрестил дрожащей сухой рукой:
— Прими от селян, молодец. Сгодится в дороге. Езжайте с богом…
Ездоки спустились к реке, обогнули взгорье и сосновым перелеском стали выбираться на проезжую дорогу.
Ехали молча. В Болотникове еще не улеглось радостное волнение. Еще бы! Из всего села его гонцом к князю выбрали. Такой чести удостоили и на серьезное дело снарядили, шутка ли. Это тебе не борозду в поле прокладывать.
Но вскоре в душу закралась и тревога: князь Телятевский спесив да прижимист, не легко к нему будет подступиться. Да и Пахом не зря сказывал, что на Руси праведных бояр нет.
Дорога шла лесом. Темь непроглядная, а по небу — золотая россыпь звездная. Тихо, уныло.
У ездоков за спиной по самопалу, за кушаками — по кистеню да по ножу охотничьему. Чего в дороге не бывает!
Нагулявшиеся, сытые кони, как только вышли на дорогу, звонко заржали и сразу же понеслись вскачь.
Афоня, едва удерживаясь в седле, закричал на молодого рысака:
— Тпру-у-у, окаянный! На пень с тобой угодишь.
Болотников усмехнулся:
— А брехал, что на коне горазд сидеть. Лежал бы на полатях. С тобой и за неделю не управишься. Кину тебя в лесу, а сам поскачу.
Иванка потрепал коня за гриву, натянул повод и взмахнул плеткой. Рысак послушно умчал наездника в темноту. А вдогонку испуганно, на весь лес пронеслось:
— Иванушка-а-а, постой, милай!
Болотников осадил коня, подождал Афоню. Шмоток начал оправдываться:
— Годков пять на лошаденку не садился. Ты не серчай, Иванка. Я обыкну…
Болотников досадно махнул рукой: послал господь наездника. Однако вскоре пришлось ехать не торопясь. Чем дальше лес, тем теснее обступали дорогу ели, цепляясь колючими лапами за вершников. Бор тянулся непроницаемой черной стеной, мрачно шумел, нагонял тоску.
Над самой головой вдруг громко и протяжно ухнул филин. Афоня ойкнул, втянул голову в плечи, погрозил в темноту кулаком:
— У-у, разбойник.
— Чудной ты мужик, Афоня. Пошто в Москву напросился? Князь у нас крут на расправу да и приказчик за самовольство не помилует.
— Наскучило мне на селе, парень. Человек я бродяжный. В белокаменной давненько не бывал. Охота по Москве пройтись, на бояр посмотреть, хлеба-соли покушать, красного звону послушать. А кнута я не боюсь, кожа у меня дубленая. Бывало, неделями на правеже[55] за недоимки простаивал, батогами нещадно пороли.
