Валерий Замыслов - Иван Болотников Кн.1
«Опять врет. У мужиков по весне столько ржи на помол не наберется. Придется накинуть, дьяволу рыжему».
На селе знали, что коли мельник в чем упрется — его и оглоблей не сдвинешь. Все одно на своем настоит. Но ведали крестьяне и другое: жаден Евстигней до даровых денег, набавь пару полушек — и оттает.
— Не скупись, Саввич. Алтын на четь накину.
— Гривенку, — не оборачиваясь, пробубнил в бороду Евстигней.
— А пошел ты к черту! — осерчал Иванка и затопал к выходу.
— Погодь, погодь, милок! — закричал ему вслед мельник. — Поладим на алтыне. Наскребу малую толику, последки отдам.
Болотников чертыхнулся и протянул мельнику мешок.
— Вначале денежки изволь, милок.
Получив деньги, Евстигней выпроводил мужиков на двор и засеменил к амбару. Болотников пошел было за ним.
— Побудь во дворе, молодец. Темно у меня в клети — зашибешься, — опустив вороватые глаза, произнес мельник.
Иванка усмехнулся и подошел к мужикам. Афоня Шмоток, задорно блестя глазами, рассказывал мужикам небылицы. Карпушка озабоченно топтался возле телеги, прикидывая, как подступиться к хмурому и суровому мельнику.
— Что, Иванка, сторговался? Каков Евстигней? — спросил Афоня, сползая с телеги.
— Мироед твой Евстигней, скупердяй. На обухе рожь молотит, из мякины кружево плетет.
Крестьяне согласно закивали бородами, но вслух высказать не посмели. Услышит, чего доброго, Евстигней Саввич — ну и поворачивай оглобли. Шмоток, выслушав мудреную Иванкину поговорку, не захотел отстать и вновь встрепенулся.
— Воистину так, Иванка. Туг мешок, да скуповат мужичок. Наш Саввич, православные, из блохи голенище кроит, шилом горох хлебает, да и то отряхивает.
Все рассмеялись. Из амбара с мешком на плечах вышел Евстигней. Хмуро глянул на страдников, проворчал:
— Чего ржете, голоштанные?
Мужики присмирели. Афоня натянул колпак на самые глаза, а Болотников снова прошел на мельницу.
Навесив мешок на безмен, Евстигней, прищурясь и вглядываясь в метки на железной пластине, вымолвил:
— Из моей муки и пироги и блины знатные пекут. На княжий стол повара берут. Не грех и денежку еще накинуть.
— Князь деньгам счета не знает. У него что ни шаг, то гривна, деньга на деньгу набегает. А у нас спокон веку лишнего алтына не водится. Так что не обессудь, Саввич, не будет тебе прибавки. А вот взаймы у тебя попрошу. Коли есть на тебе крест — одолжи до покрова три чети жита. Сеять пашню нечем. Отдадим сполна да пуд накинем.
— Нешто Исай твой вконец оскудел? Кажись, и хозяин справный, ай-я-яй, — с притворным участием завздыхал мельник. — С житом нонче всюду плохо. Ох, дорогонек хлебушек пошел…
— Так дашь ли в долг, Саввич?
Мельник вздохнул, снял с безмена мешок, огладил бороду.
— Исай — мужик старательный. А на тебе — обеднял. Ох, жаль мне Исаюшку, так и быть помогу, дам жита. А на покров вернете за полторы меры.
— Спятил, борода. Эк, куда хватил. С твоей мерой весь урожай на мельницу сволочешь, — возмутился Болотников.
— Как угодно. За меньшую меру не отдам, — отрубил Евстигней и начал подниматься по скрипучей рассохшейся лестнице наверх.
Болотников зло сплюнул и потащил мешок к телеге. На дворе сказал громко:
— Скряга, каких свет не видел. Мироед вислоухий!
Карпушка испуганно сотворил крестное знамение и взял с подводы мешок с шубейкой. Втянув голову в плечи, бормоча молитву, шмыгнул в мельницу. Подобострастно взирая на Евстигнея, с пугливой, виноватой и просящей улыбкой застыл возле густо запыленного мукой жернова.
— Чего тебе, мужичок?
— Да твоей милости, кормилец. Овчину вот принес, — с низким поклоном отвечал Карпушка.
— Пошто мне твоя овчина. На торг ступай.
— Шубейка-то, почитай, новая, кормилец. Сгодится зимой. Всего осьмину[50] прошу. Прими, благодетель.
Евстигней взял в руки шубейку, вышел к дверям на свет, осмотрел.
— Стара твоя овчина. Не возьму. Да и воняет шубейка, аки от пса смердящего. И блох в ней тьма.
— Да что ты, что ты, кормилец. В сундуке лежала, токмо по престольным дням одевал. Пятнышка нет. Ребятенки у меня малые, с голодухи мрут. Вчерась вот Николку свово на погост снес. Михейка вот-вот протянет ноги. Акудейка…
— Ну будя, будя. Чай, не поп — поминальником трясти, — лениво отмахнулся Евстигней. — Лукавишь, мужичок. За экую рухлядь пудишка муки жаль.
— Креста на тебе нет, батюшка. Прибавь хоть полпудика, — просяще заморгал глазами Карпушка.
— Креста не-ет! — рявкнул «благодетель» и швырнул мужичонке овчину. — Ступай прочь! Много вас, дармоедов, шатается.
Карпушка рухнул на колени и, роняя слезы в жидкую бороденку, взвыл:
— Помирают ребятенки, кормилец. Уж ты прости меня, христа ради, непутевого. Хоть пудик, да отвесь, милостивец.
Мельник покряхтел в бороду, плутоватыми глазами повел.
— Молись за меня богу. Душа у мя добрая. Кабы не сдохли твои сорванцы. Насыплю тебе пуд без малого.
— Это как же «без малого», кормилец? — насторожился мужичонка.
— Три фунта долой, чтобы впредь крестом не попрекал.
Карпушка горестно завздыхал, помял корявыми пальцами почти новехонькую шубейку и отдал её Евстигнею.
Наступил черед идти к «благодетелю» и Афоне Шмотку. Бобыль стащил с телеги кадушку, обхватил её обеими руками, прижал к животу и потрусил к мельнику. Весело, с низким поклоном поздоровался:
— Долгих лет тебе и доброго здоровья, Евстигней Саввич.
— Здорово, Афоня, — неохотно отозвался мельник. — Чего спину гнешь, я не князь и не батюшка Лаврентий.
— Поклоном спины не надсадишь, шеи не свихнешь, отец родной, — смиренно вымолвил Афоня и начал издалека. — Наслышан я, Евстигней Саввич, что перед святой троицей тебя хворь одолела, животом-де маялся три дня.
Мельник недоуменно глянул на бобыля, ожидая подвоха.
— Ну было. Тебе-то какая нужда?
— Левоньку-костоправа вчерась в деревеньке повстречал. Сказывал Левонька, что он тебе на постную снедь перейти посоветовал. Поговеть-де с недельку надо батюшке Евстигнею. Хворать тебе — о-ох, беда! Пропадет мужик без мельника. Надумал я порадеть за мир, батюшка. Рыбки вот тебе изловил. Ушицу можно сотворить, хоть язевую, хоть с налимом, а то и тройную с ершиком да наливочкою.
Евстигней запустил пятерню в кадушку, в которой трепыхалась рыба-свежец. Лицо его расплылось в довольной улыбке.
Афоня знал, чем угодить скупому мельнику. Евстигней жил вдали от реки, потому и был большой любитель откушать ушицы.
Мельник отнес кадушку в прируб, где коротал свободное время, затем вышел к Афоне и протянул копейку.
— Возьми за труды.
— Ни-ни, батюшка! Рыбка дарственная, ничего не надо. Велики дела твои перед миром, — снова с низким поклоном проговорил Шмоток.
— А может, мучки малость, — потеплел мельник.
— Уж разве токмо чуток разговеться. О доброте твоей далеко слыхать. Ты ведь, батюшка, осьмины, поди, не пожалеешь. Ни-ни, много. Мне и пол-осьмины хватит. На святу троицу укажу бабе своей испечь хлебец, на нем буковки с твоим почтенным именем выведу и всех молиться заставлю за благодетеля, — с умилением сыпал словами Афоня.
— Дам тебе, пожалуй, осьмину, — расчувствовался Евстигней Саввич и отвесил лукавому бобылю в порожний мешок с полсотни фунтов муки.
— Благодарствуйте, батюшка. Вовек твою милость не забуду, — учтиво заключил Афоня и поспешно юркнул с мешком во двор.
Евстигней Саввич проводил бобыля рассеянным взглядом, и тут снова скаредность взяла свое. Мельник сокрушенно крякнул.
«Промашку дал. Обхитрил, пустобрех окаянный. Рыба-то и трех фунтов не стоит. Придется кадушку у мужика забрать. Новехонька».
Глава 16
Степанида
Завершив дела, мужики на дворе не расходились, выжидали чего-то, бражные носы потирали. Наконец, в воротах показался мельник и милостиво произнес:
— Ступай наверх. Поешьте перед дорожкой.
Мужики обрадованно загалдели.
— Зайдем, Иванка, — предложил Афоня. — Еще поспеем в село.
Болотников кивнул. Хотелось посмотреть на запретный Панкратьев кабак[51], о котором много говорили на селе. А шла молва недобрая. Разное толковали промеж собой люди. Одни сказывали, что Евстигней за косушку вина может любого мужика облапошить и как липку ободрать, другие — Евстигней с чертями и ведунами знается, и все ему с рук сходит. А третьи нашептывали: кабак на приказчике Калистрате держится, ему-де, добрый куш от мельника перепадает.
Вошли в черную прокопченную избу с двумя волоковыми оконцами. Посреди избы — большая печь с полатями. Вдоль стен — широкие лавки и тяжелые деревянные столы на пузатых дубовых ножках.
На бревенчатой стене чадят два тусклых фонаря. С полатей свесились чьи-то босые ноги. Плыл по кабаку звучный переливчатый храп с посвистом.
