Вечная мерзлота - Виктор Владимирович Ремизов
— Дай почитать, — попросил Белов, пуская дым в открытую буржуйку.
— Хорошо, только вы потом почитайте. — Старпом явно стеснялся своего творчества, подал несколько листочков, напечатанных на машинке. — Тут у нас целое приключение недавно было, хочу рассказ написать...
— Виталий, давай уже на ты меня! Мы ровесники... Что за приключение? — Белов снял кипевший чайник.
— Прямо перед Новым годом было. Мы с бригадой вынули якорную цепь... все четыре смычки. Проверяли износ, контрфорсы... все, как обычно. Отожгли — больше недели возились — стали обратно вешать — якоря нет! Все обыскали! Это же не иголка! Килограмм семьсот! Заключенные тоже вроде ищут, а сами посмеиваются, я же вижу, спрашиваю бригадира — ваша работа? Тот не сознается... целый день проваландались, я уже думал им наряды не подписывать, а как не подпишешь: не пойман — не вор! Главное, представить себе не могу, как могли утащить? Его же вдесятером не поднять!
— Может, и не таскали, а спрятали где-то?
— Я сам все обыскал!
— И что?
— Три бутылки спирта поставил!
— Правильно.
— Утром прихожу, якорь на месте!
Козаченко улыбался, очень довольный честностью зэков.
— Получится из такой истории смешной рассказ?
Белов выглядел лет на десять старше. Он серьезно смотрел на Виталия, думал, прищурившись и покуривая...
— Двадцать человек в бригаде. Половина из них — пятьдесят восьмая статья — по доносам, за анекдоты, за восхваление американской техники или американской демократии... потом бытовики — за опоздание на работу, за мешок картошки, один старичок есть, Махоркин фамилия, семь лет за то, что его колхоз не вовремя посеял озимые, а он был председателем... Ну и мелкие воры есть... Обхохочешься, Виталий Александрович, от такого рассказа!
— Это правда, — тише заговорил Козаченко, — я с ними разговаривал... Не напечатают такое. — Он заговорил еще тише. — Я поэтому дневник веду.
— Все в нем и пишешь?
— Ну... не все, конечно, но стараюсь.
Белов докурил и выбросил бычок в печку.
— Прячь его подальше... найдут, будешь в такой же бригаде якоря воровать.
— Я для памяти.
— Ничего, люди все вспомнят. И все расскажут... — Сан Саныч подумал о чем-то. — Если другие люди слушать все это захотят.
Они замолчали. Печка прогорела, Белов присел подложить дров.
— Тебя не смущает, что я тоже заключенный?
— Вы?! — растерялся Козаченко. — А, ну да... Нет, не смущает, я вас очень уважаю. Я считаю, что это ошибка!
— А меня смущает.
Вечером в общаге Сан Саныч вспомнил о сочинении своего старпома и достал листочки. Напечатано было аккуратно, странички пронумерованы и склеены, как тетрадочка. На титульном листе жирно выведено название:
БУХТА КАПИТАНА ВАРЗУГИНА
«Я стою у штурвала теплохода “Сергей Киров”. Много легендарных капитанов стояли на этом месте и глядели в ветреные просторы.
Когда-то “Киров” был пароходом и перегонял его на Енисей первый его капитан Ганс Кристиан Игансен. Затем им командовали Варзугин, Ильинский, Потапов, Чечкин.
Строилось судно как экспедиционное, в Голландии, первое его название было — пароход “Лена”. Он пришел на Енисей в составе большой экспедиции в 1905 году».
Сан Саныч перестал читать, закурил. Из четырех капитанов двое — Ильинский и Потапов — были репрессированы. Ильинский первым из енисейских капитанов поднялся на полтысячи километров по Нижней Тунгуске, Сан Саныч разговаривал с ним перед работой на Турухане. Это был очень красивый, интеллигентный человек[150]. Про Потапова Сан Саныч знал только, что этот полярный капитан, участник первых, невероятной сложности Карских экспедиций, был расстрелян[151].
Сан Саныч снова углубился в чтение — очерк рассказывал ему о его новом судне.
«Навигация 1951 года была особенной: теплоход на все лето арендовали для работы с рыбаками в Енисейском заливе. С двумя лихтерами, оборудованными для специальных перевозок, мы пошли в Красноярск, где на берегу нас уже ждали десятки бригад рыбаков с лодками, неводами, сетями, бочками, мешками соли для засолки рыбы, кухонным инвентарем, экипированные всем необходимым, ведь путина продолжалась до глубокой осени.
Погрузка бригад на лихтера и в трюмы теплохода длилась два дня. Всего получилось 700 человек, с ними “Киров” и пошел в низовья Енисея.
Мы высаживали бригады на их обжитые места, на их “пески”, как это называлось с давних времен. Большинство рыбаков рыбачили семьями, а угодья были закреплены за ними испокон веков. На песках стояли избушки, иногда ставили палатки. Это было в конце июля, а уже в августе начали съемку. В тот год рыбаков было больше, чем обычно, и сначала решили снять с песков часть добытой рыбы.
Пришли к западной оконечности острова Олений. Погода — как по заказу: тепло, солнечно, полный штиль. Льды отошли в море. Но рыбаки на берегу, невода — на вешалах. Ситуация непонятная. Встали на якоря, спрашиваем: “Где рыба для погрузки?” Отвечают: “Рыба в море, но взять не можем”. Оказалось, что к острову подошел очень большой косяк омуля, но весь он — молодь, не вышел в промысловый размер, его нельзя добывать. Мы попросили невод, чтобы немножко поймать на питание экипажа. Когда подвели невод к берегу, картина предстала впечатляющая — омуля в неводе несколько тонн, и весь одного размера — на один-два сантиметра не дотягивал до нормы. “Однолетки”, — пояснили рыбаки. Мы взяли 200–300 килограммов, остальную рыбу выпустили в море. В придачу на воде плавали тысячные стаи линного гуся, которого нельзя было добывать, и мы ушли ни с чем.
Внезапно подул довольно сильный северный ветер, мы взяли курс к южной оконечности острова Сибирякова, где встали для отстоя. На острове поохотились на серых уток, которых на озерах было великое множество, и забросили судовой невод, но рыбы не поймали.
Ветер стал постепенно заходить на восток, и мы перешли в бухту Варзугина. Ее открыл капитан парохода “Лена” Варзугин в 1907 году. Бухта хорошо защищает от северо-восточных ветров, но полностью открыта ветрам западной четверти. В 1934 году во время шторма в ней потерпел аварию пароход “Север”.
Как это иногда бывает, вопреки всем метеопрогнозам, ветер резко изменился — зашел на запад, постоянно усиливаясь. К нам в бухту устремился мощный волновой накат. Теплоход стал дрейфовать к береговым скалам. Якоря были вытравлены до жвака-галса, но
