Ветер знает мое имя - Исабель Альенде
Самуил
Новый Орлеан, Лондон, Беркли, 1958–1970 годы
Самуила Адлера, который вырос в Англии и вел размеренное существование, Новый Орлеан заворожил. 1958 год стал для города памятным, ибо в феврале впервые за двадцать лет выпал снег, а в марте Элвис Пресли приехал снимать фильм. Перед отелем собралась такая толпа восторженных поклонников, что ему пришлось подниматься по пожарной лестнице и проникать в номер через чердак. Через несколько месяцев, когда приехал Самуил, молодежь только и говорила что об Элвисе, в то время как критики громили его, а люди постарше повторяли разгромный отзыв Фрэнка Синатры: «Рок-н-ролл – самая брутальная, ужасная, отчаянная и порочная музыка, какую я имел несчастье слышать». Но Самуила идол рока с его неуемными бедрами совершенно не интересовал: он ехал в Новый Орлеан ради джаза.
Если бы он включился в жизнь общины иммигрантов из Карибского бассейна, среди которых жил в Лондоне, Новый Орлеан, возможно, не произвел бы такого сильного впечатления, но Самуил снимал жилье в непритязательном лондонском квартале лишь по причине арендной платы: что-то иное было ему не по карману. Он призраком проходил сквозь заполонявшую улицы шумную толпу цветных, ни с кем не заговаривая; запирался у себя и практиковался на скрипке, не слушая ритмы жестяных барабанов и радио, звучащее из соседних квартир; покупал на рынке самое необходимое, чтобы приготовить себе еду, всегда одни и те же продукты, не пробуя фруктов и овощей из других краев, не останавливаясь ни перед причудливыми клетками, где визгливо кричали птицы, ни перед загонами, где ожидали расправы куры и свиньи, ни перед корзинами, полными рыбы и морепродуктов, ни перед прилавками с цветами и кустарными поделками. Все это разом обрушилось на молодого человека, когда он приехал в Новый Орлеан. Вначале он мало что понимал: на улицах говорили на каджунском диалекте французского[15], и к американскому акценту английского ему тоже было трудно привыкнуть. Город устроил чужаку порядочную встряску, заставив забыть о чопорности и избавиться от застенчивости. Если Самуил собирается что-то узнать о джазе, нужно с головой погрузиться в безумие, каким по ночам живет Французский квартал.
В распоряжении Самуила было десять дней, и он решил целиком посвятить их музыке, не отвлекаясь на достопримечательности и местную еду, и ему бы это удалось, если бы судьба не послала ему Надин Леблан – в первом же баре, куда он вошел. Заведение, одно из многих на улице Бурбон, выглядело так же, как выглядело в начале века: мало света и много джаза. Бар был набит битком, все столики заняты, многие люди стояли, официанты сновали в толпе, удерживая на весу подносы с напитками. От запаха дыма, пота и духов Самуил зашелся в кашле, будто чья-то рука в перчатке сдавила ему горло. Роскошные афроамериканские музыканты играли с нотами как хотели, импровизировали соло и в ансамбле, ни разу не теряя нити. Иногда, солируя на пианино или на саксофоне, музыкант улетал в другую галактику, но неизменно возвращался и встраивался в ансамбль, а потом его сменял другой солист, и все это время басовые ноты неуклонно подчеркивали ритм, призывая вернуться на Землю. Как они это делают? Самуил знал, что существует некая система знаков для вступления солиста и окончания сольной партии, а также для перехода к другой композиции, но сам он ничего не заметил.
Он был погружен в музыку, следовал за ритмом, раскачивался на стуле, сам того не замечая, когда какая-то женщина села рядом и пустила ему в лицо струю табачного дыма. Самуил отпрянул, разозлившись на непрошеное вмешательство, но когда дым немного рассеялся, увидел, что рядом с ним не потаскуха, как он подумал вначале, а очень молодая и красивая девушка.
– Привет, Хамфри, – выкрикнула она, пытаясь перекрыть музыку.
– Я не Хамфри, – уточнил Самуил.
– Тебе не говорили, что ты вылитый Хамфри Богарт? Ни дать ни взять его брат-близнец. Ты снимался в кино? Хамфри Богарт – мой кумир.
– Кажется, он недавно умер?
– И все равно он мой кумир. Здесь невозможно разговаривать, пойдем со мной, Мистер Богарт.
Девушка схватила его за руку и оторвала от стула. Самуил едва успел положить банкноту на столик и последовал за ней.
На улице девушка подвела его к компании молодежи: они что-то пили среди толпы всех возрастов, обличий и рас, люди сновали туда-сюда и веселились, как на празднике. Музыка из баров и ресторанов смешивалась с многоголосым гомоном, жители окрестных домов, выйдя на балконы, громко переговаривались.
– Это что, карнавал? – изумился Самуил.
– Жирный Вторник – он в феврале. Это нормальный вечер пятницы. Завтра будет еще веселее, – объяснила девушка.
– Меня зовут Самуил Адлер, рад знакомству.
– А я Надин, – сказала она и, обращаясь к компании, представила своего нового друга, Мистера Богарта.
* * *
Надин Леблан принадлежала к старинной семье, давно обосновавшейся в городе, и в этом году дебютировала в обществе, проведя двенадцать лет в строгой монастырской школе, где, по ее словам, научилась говорить по-французски, врать, курить, ругаться на двух языках и удирать на улицу через окно третьего этажа. Я, толковала девушка Самуилу, наслаждаюсь каждой минутой свободы, которую беру с боем, перед лицом бессильного негодования родителей. «Я независима», – заявляла она. На самом деле это было не так: она полностью зависела от семьи, но уже не спрашивала разрешения и делала все, что хотела. После окончания школы девушки ее социального класса появлялись в обществе – на танцах, концертах, пикниках, прогулках верхом или на лодках, – чтобы их разглядели и назначили цену на матримониальном рынке. Семьи прилагали все старания, чтобы показать свои возможности, связи, богатство, а дебютантки блистали в свете, одетые по моде, притворяясь более добродетельными и скромными, чем были на самом деле.
