Полубородый - Левински Шарль
Приор так и сказал: «исчезнет», а не «будет съедено».
– А платок? Кому его вернуть?
– В корыто! – снова закричал он, и было заметно: крик не составляет ему труда. – Всё в корыто! И никогда про это больше не заикаться, ни с кем и никогда!
– Oboedio! – сказал я. Меня этому научил Хубертус, слово означало «слушаюсь».
Приор протянул мне свёрток. Когда я его взял, руки приора ещё мгновение оставались в том же положении: ладонями вверх, это выглядело как у господина капеллана при пении «In manus tuas»[12]. И потом он своим громким голосом позвал:
– Келарь!
И тот явился и увёл меня оттуда.
Но в свёртке был не корм для свиней. Я довольно долго работал помощником старого Лауренца и сразу понял, что это было.
Двадцать первая глава, в которой Себи хоронит дитя
Из монастыря я выбрался через задний двор. Свёрток я прижимал к себе и при каждом шаге чуточку покачивал его. Я дошёл до свинарника, но не свернул туда, а прошёл мимо. Воняло оттуда так сильно, что удивительно, как этот смрад не стоит туманом перед глазами. Поначалу я не знал, куда идти, но потом вспомнил про фруктовый сад; в такое позднее время года и в такой холод туда никто не придёт. Под большим вишнёвым деревом я присел на корточки и опустил свёрток на землю.
Я долго просто смотрел на платок. У нашей матери была узенькая ленточка из такой же ткани, в сундучке, где она хранила свои сокровища, и эту ленточку она вплетала в волосы только по большим праздникам, собираясь в церковь – на Пасху или на Троицу. Хотел бы я знать, кому теперь досталась эта ленточка.
Я не хочу этого знать.
Ткань была слишком ценной для свиного корыта, такая атласная, как кожа новорождённого ребёнка. Как только мне пришло в голову это сравнение, я испугался. Я как-то слышал в одной проповеди, что все пророки пугались, когда предвидели будущее.
Я пять раз повторил Отченаш и ещё к этому «Sancte Michael Archangele, defende nos»[13]. Чтоб наверняка. И только после этого развернул платок.
Детское тельце было обложено сухими листьями, как Матерь Божья на алтарной росписи в её часовне. На первый взгляд в девочке всё было так, как и должно быть: глаза закрыты, как будто она и не хотела видеть этот Божий мир; пальчики сжаты в крохотные кулачки, как для битвы, которую она уже проиграла; волосики как паутинка, из них можно было бы выткать самое тонкое полотно. На месте был нос, подбородок, тонкий завиток ушной раковины. Только губы были не того цвета. Голубые. Кажется, ребёнок задохнулся при родах; если пуповина обмоталась вокруг шеи, это как петля на виселице. Но было возможно и то, что, выйдя из материнской утробы, девочка ещё дышала. Новорождённое дитя легко убить, говорил старый Лауренц, достаточно закрыть ему ладонью рот и нос. Оно же не сопротивляется, как взрослый. Иногда они после этого даже улыбаются, но это только выглядит так. Улыбаться нужно ещё научиться.
Господин капеллан как-то прочитал на проповеди стихотворение «Пустите детушек ко мне». Он рассказал, что души мёртвых детей располагаются в раю на цветущем лугу и цветы можно рвать сколько угодно, они снова отрастут. И они там играют целый день, иногда туда заглядывает Спаситель, кладёт им на головки свои ладони и благословляет их. И не надо горевать по детям, говорил господин капеллан, они там счастливы. Но на этот луг попадают не все, только те, кого успели окрестить перед смертью. А остальных хоронят не в освящённой земле, а под свесом церковной кровли. Некрещёный младенец не избавлен от первородного греха, поэтому его не допускают в рай. Но и в ад ему тоже не полагается, потому что он ведь ещё не сделал ничего плохого. Для таких детей есть специальное место, называется Лимбус, там всегда темно, но это никому не мешает, там не испытываешь боли и вообще ничего не чувствуешь. Я это понимаю так, будто играешь в прятки, а тот, кто ищет, должен закрыть глаза и никогда их больше не открывать. Я не могу это представить себе вполне, но ведь для того и есть церковь и священники, уж они-то знают, как правильно.
Вообще-то.
Новорождённая девочка не могла быть крещёной, по-другому не сходится, ведь кто крещён, тому место на кладбище, а не в корыте для свиней. Должно быть, это ребёнок кого-то из братии, я так подумал, ведь то и дело появляются слухи, что не все монахи такие безгрешные, какими некоторые из них притворяются, а ребёнка сделать недолго, как показывает история с Лизи Хаслер. Возможно, подумал, мать просто положила грудничка ночью у ворот монастыря. Но ведь монастырь такое место, где нельзя иметь детей, это навело бы обычных людей на неправильные мысли. Поэтому, может быть, аббат и приказал приору позаботиться о грудничке, чтобы не вводить людей в соблазн, а приор тогда…
Полубородый говорит: «Есть такие вещи, о которых лучше вообще не думать».
Если упустить момент крещения человека, говорит Лауренц, то он навсегда пропащий, но я подумал: чтобы помочь кому-то, надо испробовать всё, и может быть, всё-таки можно наверстать. На свете столько людей, и вряд ли на небе успевают про каждого вовремя сделать точную запись, как келарь ведёт учёт окорокам. Может, подумал я, эта маленькая девочка ещё успеет проскочить, я даже верю, что она проскочит, хотя мне об этом никогда не узнать. Если Хубертус может произнести наизусть всю мессу, я подумал, что как-нибудь уж наскребу слова для крещения, я же не раз бывал на крестинах, а все говорят, что у меня очень хорошая память. Ego te baptize in nomine patrus et filii et spiritus sancti[14]. Святой воды у меня нет, но на краю сада стоит корыто с дождевой водой, и я его трижды перекрестил и потом окропил лоб девочки горстью этой воды. Вода потекла по её щекам так, будто она заплакала. Я окрестил её именем Перпетуя, это имя мой отец когда-то задумал для моей сестры, которой потом так и не появилось. Самая первая Перпетуя была мученица, её бросили на арену на растерзание диким зверям.
Мою Перпетую я похоронил в саду.
В этом году ещё не было снега, ведь пока что стоит ноябрь, но по утрам уже виден иней на траве, и за весь день так и не становится тепло. Земля твёрдая, как камень, но там, где свиньи порылись в поисках желудей, нашлась ямка, в которую удалось поместить свёрток с мёртвым ребёнком и прикрыть его комьями земли. Настоящей могилы не получилось, какую умел сделать Лауренц, научившись от своего отца, а тот от своего: для этого нужно было натянуть верёвку между двумя колышками и сделать край ровно по этой линии. Но от волков и от рысей тельце было защищено, те и другие не любят рыться в поисках добычи, предпочитая за ней охотиться. От одной большой ветки я отломил веточки, за исключением двух слева и справа, и этот природный крест положил на холмик. Воткнуть его в землю не получилось: она была слишком твёрдой. Настоящих молитв я тоже не знал и просто повторял слова, которые слышал тогда от монаха, когда он думал, что Гени не выживет: «Proficiscere anima Christiana de hoc mundo». При этом изо рта у меня поднимался пар, как белый дым, и я представлял себе, что это душа маленькой Перпетуи на пути к лугам с цветами.
С башни послышался звон колокола, не маленького, который возвещал бы о чьей-то смерти, а среднего, который созывал на молитву. Но я не пошёл.
Приор не сам задушил девочку, как он и в трапезной не сам наливает себе суп, это делает за него монах. Тогда в Эгери, когда я его подслушивал, он тоже не сам отправился выспрашивать, кто может быть виноват в деле на Финстерзее, а поручил шпионить старому Айхенбергеру. Может быть, убийство он поручил кому-то из кухонной братии, они там умеют сломать карпу горб одним движением, и для них, может быть, не составляет труда убить и ребёнка. А может, то был брат Финтан, но скорее всё же нет: тот бы получил от этого удовольствие, взялся бы за дело грубо, и тогда остались бы следы. Или это взял на себя Хубертус. С него станется, если приор пообещал взамен сделать его послушником, а потом и монахом; на пути к пурпуру и к конюшне, полной лошадей, Хубертус был готов на всё. Правда, только при условии, что он исполнял приказание по правилу бенедиктинского послушания. В любом случае это был кто-то из монастыря, и его никогда не накажут, разве что потом, на Страшном суде. Никто не будет об этом знать, только приор и тот, кто это сделал. И я. Но я не хочу к ним принадлежать.
