Княгиня Ольга - Елизавета Алексеевна Дворецкая
Кощей со своей ратью убрался в Навь в тот же день, теперь только кострища и кости на берегу, постепенно засыпаемые снегом, напоминали о его набеге. Освобожденные пятеро пленников пока оставались дома, не решаясь соваться в лес, где Кощеева рать, быть может, нашла и разорила тайное лесное логово стаи. Как рассказали отроки, Кощей уже сделал это с двумя или тремя другими стаями, других «кустов»[828]. Людей частично перебил, частично взял в плен и принудил служить себе. А иные и с охотой пошли, предвидя немало добычи и славы с таким вождем. Здешняя стая, под водительством Завея, Злобкиного сына, надумала напасть первой, помочь заодно и домашним родичам, но боги были, как ни странно, на стороне Кощея. Выходило, что рогатый злодей в личине захватывает власть о круге, силой подчиняя себе и селения, и леса. Кто он, как не истинный Кощей?
– Вот дождемся, нашлет на нас уроки, призоры и черные хвори! – волновались бабы. – Все как один вымрем, в нави уйдем!
– Да чем мы и теперь лучше навий, коли под Кощеевой рукой живем… – ворчали мужики.
Люторичи торопили посылать к кагану, и ясно было: если былемиричи не желают окончательно покориться Кощею и тем, кто идет за ним, то скорейшее посольство – единственный выход. И не успела Дединка опомниться от одной тревоги, как навалилась другая – вдруг настал день, когда ее под причитания родичей вывели из дома и усадили в сани. В последний раз ее обняли Угрея, Доброван, Былеславица, сестры, братья. Судилка двинулся вперед, выводя лошадь, и вот уже ворота и вал Былемиря остались позади…
Дединка смотрела, как уплывает назад родной городок – к его новому облику она даже не успела привыкнуть, – и не верила, что все это происходит наяву. Никогда она больше не увидит Кривой Лог, каменную вымостку, куда с детства приносила угощение для родных мертвых… Все еще казалось: вот она проснется и увидит девичью избу на княжьем дворе в Свинческе.
Обоз снарядили порядочный, из десятка саней, и людей при нем было более двух десятков. Часть – люторичи во главе с Белобором, остальные из своих. Среди былемиричей главными были Городислав, Злобка и Милобуд, самые горячие сторонники союза с хазарами.
Поехали вверх по Оке, под вечер свернули на восток, на Упу, и вскоре остановились на ночлег, в знакомом мужчинам селении Хотеновичей. Перед въездом туда Судилка велел Дединке набросить на голову тонкую льняную пелену, какой невесту закрывают от сглаза. Договорились, что она будет закрываться в чужих местах, а во время переездов снимать – нельзя же целый месяц просидеть под пеленой! Так что Хотеновичей Дединка не увидела, только слышала вокруг говор чужих голосов. Цель посольства здесь уже была известна, и уж конечно, все Хотеновичи сбежались поглядеть на «каганову невесту». Из-под пелены Дединка не видела любопытных взглядов, но слышала вокруг гул толпы и возбужденные разговоры. Когда Судилка взял ее за руку и вытащил из саней, ожидаемо раздались смешки – люди увидели ее рост, невеста оказалась выше Судилки. Под белой пеленой, скрывающей лицо, она показалась похожей на чучело Марены, что жгут в конце зимы. Дединка расслышала, кто-то пошутил: мол, парня везут, но потом в толпе назвали ее имя. Таких рослых женщин в округе мало: только она да тетка Поспелиха из Выруба, но та вдвое ее старше и толще.
Дединку отвели в самую большую избу, к деду Лягуну. Бабий кут у него отделялся занавеской, и там только Дединка сняла пелену. Просидела с бабами, пока не пришла пора ложиться спать, но слышала через занавеску, как местные мужики толковали с послами – о Кощее, об угрозе из Киева, о надеждах на покровительство хазар. На Упе помнили дедовы времена, когда здешние места входили в область, подчиненную Тархан-городку. Там сидела дружина, считавшаяся хазарской, хотя составляли ее говорившие по-славянски дальние потомки природных хазар. Та дружина собирала дань с проезжавших купцов, следила за сохранностью волока на верховья Дона, что ведет уже к подлинно хазарскому городу Белой Веже. До самой ночи мужики толковали, вспоминая, по рассказам отцов и дедов, те времена. Купцов, говорили, было много, все селения вдоль Упы кормились перевозом. Но вот уже лет пятьдесят Тархан-городок лежит разоренный, волоки заросли, торговли больше нет. Мечтали: вот примет нас каган под руку, опять товары повезут, Упа и Ока серебром потекут… Даже Дединка вздыхала про себя: может, ее жертва того и стоит, ведь всему племени, да не одному, может счастье принести…
Но как же Святослав? Позволит ли он быть этому счастью, коли у него сам Кощей в услужении? А от Святославы мысли Дединки перескакивали к другому русу из Киева, а памяти вставали ясные глаза Торлейва, светлые волосы, искренняя теплая улыбка… Что он сказал бы, узнай, куда ее повезли? Или ему нужды нет, он ее и забыл давно…
Назавтра еще в утренних сумерках тронулись дальше. Когда выехали из Хотеновичей, Дединка сняла пелену. Обоз неторопливо тянулся на восток по льду Упы, по накатанной за зиму колее, буровато-желтой от навоза. Лес стоял стеной по обе стороны реки, изредка перемежаясь заснеженными лугами – на них торчали последние уцелевшие стога. Попадались полевые делянки – уже засеянные и сжатые, которым предстояло теперь отдыхать, и участки подрубленных летом сохнущих деревьев – они будут сожжены, когда снег сойдет и земля станет пригодна для сева. Дединка смотрела по сторонам, разглядывала звериные следы. Мысли ее все еще были в оставленном доме, в той жизни, которой пришел конец. Дико было думать, что в конце пути ее ждет дворец хазарского кагана – она представляла его как золотой дом Солнца Красного из сказок. Эти мысли она гнала прочь, боясь совсем ума лишиться. И хуже всего было то, что каждый шаг лошади, волокущей сани, отдалял ее от Торлейва. Когда проляжет между ними еще больше лесов и рек, он станет не ближе, чем само солнце в небе…
Задумавшись, Дединка не сразу обратила внимание на то, что обоз встал. Так бывало порой: упряжь у кого-то порвется, в санях что-то сломается, или обнаружится на льду слабое подтаявшее место, которое придется объезжать по берегу. Очнувшись, она сообразила, что спереди доносится неясный шум. Вскинула голову: старая сосна на берегу раскачивалась, как живая, снег с верхушки летел метелью, оседал на лице девушки и изумленных возчиков.
А потом сосна
