Княгиня Ольга - Елизавета Алексеевна Дворецкая
Когда Дединка все это выслушала, у нее не нашлось ответа – да его и не требовалось. Все эти дни ей казалось, что родной Былемирь ей только снится. Теперь же она узнала, что сон этот будет недолгим, а далее начнется такое, чего не увидеть и во сне…
Глава 2
Каждое утро, проснувшись и еще не открыв глаз, Дединка невольно прислушивалась, надеясь услышать знакомый голос ключницы Хлины, выгоняющей челядинок на работу. Вот бы оказалось, что дорога домой ей только приснилась, что она по-прежнему в Свинческе, на княжьем дворе! Там она была среди чужих, на положении служанки, но к третьей зиме обжилась, все ей было ясно и понятно. Теперь же весь ее мир перевернулся вниз ветвями, вверх корнями. Былемирь изменился, пока ее не было: появился тын на валу, сделав его настоящим городом, старики поумирали, ее подруги-посестримы повыходили замуж и родили по двое-трое детей, две успели умереть от родов, но им на смену выросли новые невесты. Среди этих новых невест, моложе Дединки лет на пять, она смотрелась бы совсем чужой. Совсем скоро ей придется уехать и отсюда… но что будет дальше?
Пока старейшины собирались в дорогу, Дединка жила у Добрована. Работать по дому ей не позволяли; она была бы и рада, но ей, «просватанной» за самого кагана, полагалось не работать, а только ходить по домам и причитать, прощаясь с родичами, родным местом и белым светом, взывать к покойным батюшке и матушке, без которых ее застоять[825] некому… Для родичей она была еще не мертвой, но уже и не совсем живой.
Бабка Перучада когда-то славилась как лучшая во всем гнезде выльница[826], и хотя до смерти своей она успела обучить Дединку далеко не всему, что знала, многое та сумела запомнить.
Ветры буйные, разбушуйтеся,
Заметите путь-дороженьку,
Не пройти бы, не проехати,
Что со мной, младой,
Злым чужим людям!
– выводила она, сидя под оконцем в Добровановой избе, так что снаружи было слышно.
Затворитеся, воротечка,
Вы, широки, крепко-накрепко!
Ты закройся, красно солнышко,
Разбушуйся, туча грозная,
Напустися ночью темною!
Рассыпайся, крупный дождичок,
Разведи ты путь-дороженьку,
Не пройти бы, не проехати,
Со мной злым чужим людям!
Голос у Дединки был сильный, так что люди останавливались под оконцем, прислушивались, одобрительно качали головами. Попричитав дома, Дединка отправлялась к теткам или иному сродью и там начинала заново:
Мне прошедшу темну ноченьку
Не спалося, красной девице,
Во просонках много виделось:
Будто я-то, красна девица,
Выходила рано в полюшко,
Мне навстречу – злы чужи люди,
Подзывали, силой забрали,
Увезли в леса во темные,
Так мне страшно показалося,
И я с плачем просыпалася…
Горе в ее голосе и слезы были искренни. Ни царства Хазарского, ни кагана и его дом она не могла вообразить, ее мысль, пытаясь идти вперед, упиралась в густой туман. Будущая доля ей виделась хуже всякого «леса темного». Что там за люди? Найдется ли там кто-нибудь, чью речь она поймет? Даже Белобор и его ближики сами не бывали дальше Белой Вежи, об Итиле что-то знали только с чужих слов, и их рассказы о нем уж очень напоминали стариковские сказки о золотых теремах в Занебесье. Люторичи говорили, в Итиле живет немало славян и даже русов, у кагана есть славянская челядь и русские отроки, да и жены из северянского племени и самих люторичей имеются, она сможет с ними столковаться. Но утешало это мало. Знала бы она, – мелькало в мыслях, – для чего Доброван хочет увезти ее из Свинческа домой, не поехала бы с ним. Попросила бы княгиню, чтобы оставила у себя… Перед хазарами даже смоляне казались почти своими. Даже русы – нагляделась на них за три зимы, тоже люди…
При мысли о русах слезы лились быстрее. Уж чего там, в кагановом царстве, не будет, так это светловолосого руса, похожего на красное солнышко…
К исходу третьего дня Дединка почти лишилась голоса и причитала уже немного. Поэтому сразу услышала, когда снаружи, на площадке городца, поднялся какой-то шум: доносился женский визг, испуганные крики. Выглянув вместе с домочадцами наружу, увидела, как в ворота бегут со всех ног ее ятрови – жены Добровановых старших сыновей, и еще парочка баб. Ходили они, как видно, по воду к Оке, пока не стемнело, но возвращались без воды и даже без ведер.
– Нави! Мрецы! Звери лютые! Навья рать! – с изумлением разобрала Дединка в их криках.
Мужики спешно затворяли новые ворота городка. С детства Дединка привыкла видеть открытый проход в старом валу, но, когда вал подновили, сделали более крутым и поставили поверх него тын, навесили и ворота из толстых, обработанных топором дубовых плах. С внутренней стороны имелся засов из целого бревна. Поговаривали, что надо бы ворота оковать железом, но железа на это требовалось много, и еще не собрали нужного количества.
– Божинка! Божинка там осталась! Погоди, не затворяй, Божинка там! – кричала Чадомка, Доброванова старшая ятровь, мечась перед воротами и попадаясь всем под ноги. – Спасите бабу, люди добрые, разорвут ее звери лютые!
Один смелый молодец, Чаенег, бросился бегом наружу; ворота придержали, и через какие-то долгие, наполненные криком мгновения вернулся, неся на закорках бабу, Божинку. Пока та бежала вверх от проруби, поскользнулась, сильно ушибла ногу и не могла идти сама, только сидела на снегу и вопила.
Едва Чаенег со своей ношей проскочил в городец – без шапки, с прилипшими ко лбу взмокшими кудрями, румянцем во всю щеку и вытаращенными глазами, – как воротам затворились, мужики в десяток рук вставили засов. На площадке стоял многоголосый гул, крик, одни спрашивали, что случилось, другие пытались отвечать, сами мало что понимая. Толкались, толпились, одетые кое-как, с накинутыми на плечи кожухами, спешно искали своих – все ли дома? Мужики и парни лезли на боевой ход и рассматривали что-то снаружи, прячась между бревнами.
– Вышли мы… по воду… на мостки… стоим… черпаем… – задыхаясь, рассказывала Чадомка в кругу баб. Божинка вопила, не в силах стоять на ногах, и ее держали двое, чтобы не падала обратно на снег. – Вдруг из леса…
