Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер
Теперь ей было около пятидесяти, и молодой Лермонтов, с насмешкой или даже неприязнью взиравший на перезрелых красавиц, по отношению к ней сразу менялся…
Лиза в городе жила
С дочкой Доленькой,
Лиза в городе слыла
Лизой голенькой…
Это расхожее светское mot на ее счет даже Пушкин повторял. Но все почти в обществе знали, что он был ее другом и больше чем другом — незадолго до женитьбы. И, может, единственным мужчиной, которого после погибшего первого мужа любила она сама. Кажется, даже преследовала своим вниманием.
Ее откровенные наряды, смущавшие старух ее возраста, успевших «обновить уже и шлафор и чепец», почему-то нравились молодым людям. Она все еще была хороша — и не боялась своего возраста и того, что ее декольте подлежит всякого рода злоречью. Но главное (ей это, правда, еще шло) — мало кто мог это ей простить. Но не она сносила насмешки, а насмешки словно обтекали ее…
«Лиза голенькая»… Пусть! Но грудь ее все еще «значилась в списках» — и не только светских сплетен. Она принимала гостей, большей частью молодых, утром, лежа в постели, и командовала:
— Нет, тут не садитесь, пожалуйста! Это — место Крылова!..
— Нет, не сюда! Тут обычно Жуковский!
— Нет-нет! Садитесь спокойно! Жуковский, кажется, уехал с наследником!
— Не здесь, если можно! Тут обычно Сперанский!
— Простите! Сюда нельзя, здесь сиживал Пушкин!.. Лучше садитесь ко мне на кровать!..
Иные молодые поэты готовы были в прямом смысле «сесть к ней на кровать», завести роман. Может, надеясь таким образом чрез нее добраться до сути: как это получалось у Пушкина? такие стихи! как ему удавалось?
Лермонтов не обладал столь странными желаньями. Но она ему нравилась просто, а он ей.
Она была кладезем вестей, которые бродили в свете, но в ее передаче обретали значение. Уже поздней, когда он вернулся с Кавказа, она как-то оглушила его еще раз… На сей раз коснувшись самой истории пушкинской дуэли. Сперва повторила, в сущности, то, что говорил Соллогуб:
— Пушкин ошибался, когда виноватил Геккернов в авторстве пасквиля, который привел к его дуэли и смерти… Там, в этом гнусном пасквиле, намек на Нарышкину. Что это? Намек на нашего государя? Нет-нет! Дипломат, даже плохой, не позволит себе так. Говорю вам как вдова дипломата, светлая ему память! — перекрестилась. — Геккернам это было ни к чему — больше, чем кому другому. Ну правда, если б Дантес любил Натали, зачем ему было дразнить ее мужа? Потом пришлось бедняге жениться на ее сестре — тоже не позавидуешь. Да и карьера ломалась… Ну и кроме того, уж простите за откровенность… вопрос «бугрства»… Что Дантес был не только приемным сыном Геккерна, но и его любовником — теперь уж все знают. Что ж? Геккерны в письме намекали на самих себя? Нет! Это сделали вовсе другие люди. Я убеждена!
— Может, Долгоруков? — спрашивал Лермонтов с осторожностью.
— Оставьте в покое Долгорукова, на него и так вешают всех собак. Не он, не князь Гагарин…
— А кто же?
— Долгоруков хотя бы Пушкина читал! Но это были люди вашего поколения. Из тех, кому вообще ничего не дорого. Молодые… Они уже Пушкина не читали — или он для них ничего не значит. Я сразу так подумала!
Он пожал плечами: может быть!
— Помните компанию беспутной молодежи, которая бросила со шлюпки на борт чьей-то яхты, где играли свадьбу, гроб с надписью «Граф Борх»? Так подписан был и пасквиль на Пушкина!
— Вы хотите сказать… Трубецкой? Александр? Или один из Трубецких?
— Я ничего не хочу сказать. Я лишь раздумываю!.. — она улыбнулась. Она умела так светло улыбаться.
Когда он приехал в отпуск с Кавказа в 1841-м, ее уже в живых не было.
Но, когда она умирала, он еще был здесь и присутствовал при отпевании в Конюшенной церкви. Дочь Кутузова как-никак! Гости — почти весь высший свет. Император в поездке, но императрица с наследником присутствуют.
Шла долгая служба. Элиза лежала в гробу спокойная, прибранная, почти счастливая. Будто соединилась уже после стольких блужданий со своим графом Тизенгаузеном и ей не нужно теперь в кибитке, тряской и промороженной, свершать длинный путь за его гробом и своей тоской от Аустерлица до Петербурга. Михаил смотрел на нее и не смотрел. Он любовался ею. Он видел ее почему-то в блеске люстр и в слишком открытом платье.
Ему стало жарко, он вышел на ступеньки у входа… К нему подошла дама в возрасте; он встречался с ней в обществе, но не раскланивался.
— Я — сестра несчастной Элиз! — представилась дама.
— Я знаю! — поклонился Лермонтов.
— Я вас, кажется, подвела тогда нечаянно?.. Я очень сожалела.
— Да нет, ничего! — сказал он весьма мрачно.
— Зато у вас теперь слава, я слышала! Так что этим вы чуть-чуть обязаны мне. Не сердитесь! Откуда я могла знать, что вы друг моей сестрицы?
— Вам и не надо было знать! — сказал он почти грубо и сделал шаг уйти.
Но она продолжила:
— Она так редко знакомила меня со своими друзьями! Я даже Пушкина толком не знала!
«Скользкое место» — петербургский свет. Даже с другом не дадут проститься!
Элиза ушла из жизни в 1839-м. Во всех последующих делах и неудачах его она уже помочь не могла.
II
ИЗ «ЗАПИСОК» СТОЛЫПИНА
Приехав в отпуск в феврале 1841-го на Масленицу, он уже, думаю, в первой половине марта твердо знал, что его не пустят ни в рай, ни в столицу. И что мечта об отставке — лишь туман. С этим были связаны его весьма смутные настроения. Я старался не спрашивать, да и виделись мы иногда редко: Александрин по приезде моем — не забудем, я тоже приехал только в отпуск — показала мне со всей откровенностью, что если наши отношения и не сошли вовсе на нет в мое отсутствие, то поддались увяданию… Верность в разлуке вряд ли входила в число ее надежных свойств.
— Ты соскучилась по мне?
— Не знаю. Мне не давали скучать! — Но, видя, что расстроила меня ответом: — Да не бойся. Не бойся! Мне тебя не хватало, и никто не
