Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер
«Не способен, но заменял!» — думал я про себя и в очередной раз пожалел ее мужа Ивана Илларионовича. Ему, возможно, еще хуже! Хотя…
Что касается Миши… Я не всё говорил ему, что знал о его делах, опасаясь поселения в нем напрасных надежд, кои после не сбудутся, и станет еще хуже… Но дела его не выходили из круга моих забот, и я старался узнать что мог. Через ту же Александрин, между прочим, и через Воронцову-Дашкову: она и ее муж входили в те сферы, какие были нам с Мишей недоступны. Сама Александрин очень хорошо относилась к Лермонтову и ценила его как поэта. Может, больше некоторых литературных друзей — или нареченных друзьями. (Но это в скобках!)
«Слава богу, — думал я, — что не он стал ее возлюбленным. Он бы просто не вынес те ситуации, какие всё же выношу я…»
И, что греха таить, от этой терпеливости своей я испытывал некоторую гордость — некое возвышение свое даже над ним, близким другом.
От Александрин я слышал подробности, которые на момент вселяли и впрямь надежды. Они, правда, быстро рушились, но вселялись другие…
Софи Карамзина в первую очередь обратилась к Жуковскому, хотя и сам Жуковский сочувствовал Лермонтову и старался помочь. Жуковский как будто беседовал с наследником Александром, а тот в свой черед просил отца… У него были основания для просьбы: готовился праздник — его, Александра, день рождения, и ожидали прощений и милостей… Потом его помолвка с Марией Гессен-Дармштадтской. Графиня Бобринская была не только подругой императрицы Александры Федоровны, но и Александрин и сказала ей, что пока робкая просьба сына не произвела впечатления на всемогущего отца. Говорила также, что императрица плакала после беседы с мужем о Лермонтове. Она вообще часто плакала в ту пору. Она много болела, и муж сердился на нее за какие-то ее выходы в маскарад. А роль фрейлины Нелидовой в жизни ее мужа становилась все больше, все прочней, были еще другие дамы… И ей приходилось несладко. Так еще запретить себе маскарад…
Что касается Лермонтова… Перовский три вечера подряд читал ей «Демона», а она любила его чтение, и, может, вообще ей больше нравилось чтение Перовского, чем стихи «Демона». Но… совершившая некогда ошибку — не отменила танцевальное утро после вести о смертельной дуэли Пушкина, она принялась за чтение Пушкина и теперь уже считала его своим поэтом и вообще великим поэтом времени правления ее мужа. Правители любят, чтоб история их царств выглядела красиво. И, так как пришла пора, когда она как женщина не могла уже полностью отвечать за мужское состояние своего супруга, она хотела украсить другие области его власти и его жизни. Пушкин, а теперь вот Лермонтов для этого, ей казалось, подходили… И она сокрушалась, почему ее Николя никак не хочет с этим согласиться, когда они с сыном так просто это понимают.
Я поговорил с Философовым, мужем нашей родственницы… Он стал уже воспитателем младших великих князей. Он сказал мне:
— Сам хотел бы объяснить себе! Кто играет главную скрипку? Бенкендорф? Но он поначалу сам заступался за Михаила. И помог его воротить назад с Кавказа. Кроме того… он по природе — человек формального мышления, но не палач. Дубельт тем боле. Великий князь Михаил Павлович никогда так уж плохо не относился к Мише. Всем ясно, что история с Барантом — вполне детская история. То есть обычная, светская. Скорей всего, опять женщины. Хоть я не уверен, что если оскорбленное самолюбие за стихи на смерть Пушкина всему причина? Кого-то, не скажу кого. Не обязательно французов. И не обязательно — французского посла. Тем более что Дантес — откровенный сторонник бывшей правящей династии, а не нынешней. Здесь кто-то из наших подсказал невесть что французскому шалопаю. Придумал — или настроил его, больного самомнением от того, что его отец — посол, и поэтому каждая русская дама, которая ему понравится, должна быть его, как же иначе?
А все остальное — спрятано здесь, у нас, и Баранты — один или другой — тут ни при чем. Человек, допустим справедливо наказанный за дуэль, привозит с Кавказа два или три представления к наградам. Можно использовать хотя бы одно. Что мешает? Когда столько людей за него просит. И он один внук у несчастной старухи — больше у нее никого. Значит, мешает все-таки! Недовольны не самой дуэлью, а Мишей. Как писателем. Стихи — не пристрастие государя, если они не политические. Хотя… Я не уверен, что государь был бы в восторге, прочитав обращение к Богу:
За жар души, растраченный в пустыне,
За всё, чем я обманут в жизни был…
Устрой лишь так, чтобы Тебя отныне
Недолго я еще благодарил.
Это что? — у нас пустыня? Вообще такая плохая страна, что остается только мечтать о смерти?
Я попытался возразить, сказав, что стихи Пушкина, которого теперь усердно поднимают на щит, слава богу, вовсе не так оптимистичны.
Он — в ответ:
— Да, пожалуй… Но это — лишь предположение. Хотите правду? Государю не понравился Мишин роман. Императрице нравится, а ему нет! Про роман я слышал сам. Государю не хочется думать, что в его кавказском корпусе воюют одни какие-то недостойные люди. Или Грушницкие, или драгунские капитаны… Или Печорины — это уж совсем никуда не годится. Крадут горских девушек, помогают украсть коня… обманывают девиц на водах. И всё для утоления собственного эгоизма. От разочарования в жизни. А чем они так разочарованы? Начитались «Клеветников России»? И еще название: «Герой нашего времени»! А Время у нас осенено чьим именем? С Временем надо быть осторожным!
Мы с генералом Философовым были родственники: могли доверять друг другу.
— А Бенкендорф, — добавил он, помолчав, — даже Клейнмихель… Бенкендорф — вообще друг детства государя, и тот считает до сих пор его своим ближайшим другом. Наверное, это так и есть. И граф не сделает ничего ради Миши или кого-нибудь другого из опасения, чтоб эта уверенность не поколебалась!
Вскоре, на одном из раутов, я встретился с князем Вяземским. Он был всегда расположен ко мне.
Я спросил его, что думает он о возможности похлопотать за Лермонтова, чтоб он остался здесь после отпуска? Не ехал на Кавказ… И кого можно попросить об этом? — Видите ли, — начал Вяземский весьма осторожно и потому издалека, — дуэль с Барантом была глупость. Раздули ее только наши «патриоты», — он произнес слово как бы в кавычках. — Ей радоваться могла только безмозглая молодежь
