Латвия моей судьбы - Светлана Владимировна Ильичёва
Андрис Спрогис в своей книге «Izglabta berniba» («Спасённое детство») констатирует: «А. Акерблумс был настоящим комсомольцем, он сложил голову за Родину в своё восемнадцатое лето».
В Татарстан прибыло только двести восемьдесят ребят из четырёхсот. Дети гибли не только при бомбёжках. От болезней и голода тоже. Позже в Больших Менгерах организовалось целое латышское землячество, открылась школа-интернат. Правительство советской Латвии, эвакуировавшись в Москву, разыскивало по всей стране латышских специалистов и педагогов. Оно заботилось о сохранении кадров для послевоенной работы на территории освобождённой Латвии.
В менгеровской школе — интернате собрались известные педагоги — Александра Арне, Моника Смелтери, Сарма Судмале, Лате Шпрунка… Трудное было житьё. Но дети учились, старшеклассники работали летом в колхозе. Александр Савицкис первым получил удостоверение тракториста. Лаймонис Грундманис водил комбайн. Латыши научились говорить по-татарски, а местные татары знали кое-какие выражения по-латышски. Звенели над полями татарские, латышские и русские песни. А песню про Москву пели все вместе, каждый на своем языке. «И великолепно друг друга понимали», — подчёркивает А. Спрогис.
Вот сценка: «Татарская мамуля поставила на стол всё лучшее, что есть в доме. И приговаривает: Ешьте, дети, ешьте! Вы так давно не ели домашнего»…
Но все жили мечтой о родине, о Латвии. Однажды дежурный по школе вдруг услышал по радио в сводках Совинформбюро важное сообщение и закричал: — Милые, дорогие! Наша армия перешла в наступление на границе Латвии! Ура! —
…Я описываю лишь отдельные штрихи трудной повести «менгеровцев» — так они называют себя по сей день. Так их именуют в Татарстане, и до сих пор со страниц татарских газет не сходит «менгеровская» тема. Книга Андриса Спрогиса «Спасённое детство» в феврале 1991 года выходит на татарском языке. Через 13 лет после её первого издания в Риге.
«Менгеровская» эпопея вдохновила татарского поэта Гусмана Сада на поэму «Серебряное колечко».
Песня моя — сизый голубь,
Долети молнией до города Лиепаи,
Донеси ты весточку — аманат (завещание) Янису от Фатимы.
Она, Фатима, умерла три года назад. Перед смертью сказала:
— Я столько лет вас ждала, поэтому не умирала. — Эрика Якоби — Бердюкова, посетившая несколько лет назад вместе с группой «менгеровцев» памятные те места, навсегда запомнила эти слова Maizes mate (Хлебной мамы). Ведь Фатима стряпала в селе хлеб, и маленькие латыши бегали к ней в пекарню за угощением. Ели даже сырое тесто, когда сильно мучил голод.
Я очень надеялась, что в наши трудные дни (шёл 1991 год — С.И.) интернационалистская закваска закалённных с детства «менгеровцев» осталась с ними навсегда. Много их проживало в Риге, Лиепае, кое-кто осел в Татарии. Да, их братство редеет с годами. Но они крепко держатся друг за друга, и по традиции каждое лето, поседевшие, постаревшие, собираются вместе. Им есть что вспомнить…
О чём они думают в эти дни на сломе судеб? Андрис Спрогис не выразил восторга, узнав, что в Казани вот-вот выйдет его книга в новом издании. И почти что отмежевался от своего авторства: — Не всё там, в Менгерах, было так уж прекрасно. Один железнодорожник мне писал, что его дочь там умерла. Он приехал к ней с фронта, нашёл труп в сарае, изъеденный крысами.
— Так вы за какую Латвию? — спросила я. — В составе Союза или за независимость?
— Безусловно, за независимость. Конечно, за экономические связи с Союзом, конечно, в том национальном составе, который есть сейчас. Но за независимую.
И, словно оправдываясь, что через его судьбу пролегли Менгеры, стал рассказывать: — Моя семья не хотела уезжать далеко от Латвии. Отец, шофёр, посадил нас с матерью в машину, думал отъехать немного в сторону от войны. Но когда попали в колонну на шоссе, свернуть было невозможно. Так вот и приехали к татарам…
Я говорила ещё с двумя «менгеровками». Старая учительница Лате Шпрунка — необыкновенно вежливый и умный человек. В свои 88 лет сохранила ясность ума и прекрасную логику в рассуждениях. По её учебнику латышского языка для начальных классов до сих пор учатся дети в русских школах Латвии. Воспоминания о войне её волнуют до слёз. Мы сидим на диване в старом дачном доме в Юрмале. Лате Рейновна время от времени встаёт и заглядывает в печку. Трещат дрова, рядом лежит ласковая собачка Райда и, кажется, волнуется вместе с хозяйкой. Я уже жалею, что своим визитом разбередила душу человеку, заставила сосредосточенно вспоминать нерадостное прошлое. Перед глазами старой учительницы вновь встают давние пейзажи усадьбы Саулайне, родительский дом, куда они с мужем в июне сорок первого привезли трёхлетнюю дочку Иеву, оставили бабушке. А за окном ждала машина и долгая дорога в эвакуацию. Они — два педагога, советские активисты, бежали от фашистов на восток. В Андижане муж скончался от тифа. Там осталась его могила. Пришлось работать на швейной фабрике, чтобы хоть как-то существовать. А позже Лате Рейновну разыскал министр просвещения Советской Латвии Пётр Иванович Валескалн и прислал из Москвы вызов в Большие Менгеры. Она помнит многих своих воспитанников. Кое-кто приходит и сейчас, хотя сразу после войны все они встречались чаще и охотнее.
Лате Рейновна сидит на диване и более всего скорбит о репрессированном своём брате, заведующим Талсинским гороно, безвинно арестованном перед войной.
— Мы верили в Советскую власть, мы были очень прогрессивно настроены, но нас обманули…
— В чём? — спрашиваю я, и не получаю ответа.
Но она упорно допытывается, не состою ли я в Интерфронте, или, чего доброго, — в «партии Рубикса». Она убеждена: все они против «независимой Латвии».
— Не против, — говорю я. — Не против. Они за суверенную Латвию в составе СССР.
Но моя собеседница не согласна и с этим. Я понимаю: она — за «чистую» Латвию. Без коммунистов. А желательно и без русских. И трудно объяснить, что утопического чисто латышского государства быть не может, что история в точности не копирует,
