Владислав Реймонт - Последний сейм Речи Посполитой
— Не бойтесь, мой мальчик, я не хочу выудить у вас секрет, — прильнула она к нему с нежностью. — Ясинский говорил мне уже кое-что вскользь, и если придет нужда, так я тоже готова на все. Но под вашей командой, — прибавила она с еще большей нежностью.
— Помилуйте, здесь полным-полно длинных ушей, может быть, в другой раз где-нибудь... — взмолился он в испуге.
— Так не ждите официального приглашения, а приходите ко мне, когда вам захочется. Я вам всегда буду рада.
Где-то часы пробили пять. На депутатских скамьях поднялся шум.
— Король идет, тише, господа! Король! — загудел громовой бас Роха.
Воцарилась выжидательная тишина, и все взгляды не могли оторваться от красной занавеси.
Дверь широко распахнулась, гвардейцы встали по бокам, с ружьями к ноге. Король появился на пороге, за ним следовало два юнкера в парадных мундирах, с султанами из страусовых перьев и с саблями наголо.
Король шел медленно, обводя усталыми глазами смиренно склоняющихся перед его величеством. Голова у него была в седых завитых буклях, лицо бледное, как будто немного припухшее, нос изящный, губы красные, фигура довольно полная. На нем был будничный темно-синий мундир с красными нашивками, белые панталоны, чулки и башмаки с золотыми пряжками. Кружевное жабо пенилось у него на груди, сверкая бриллиантовыми булавками, а через белый жилет шла наискось алая лента какого-то ордена. Левую руку он положил на золотую рукоять шпаги, а в правой держал перчатки. Походка у него была робкая и неуверенная, взгляд пытливый; в каждом движении его чувствовалась заботливость о своем внешнем виде и величественности. Он легко и без особой церемонности сел на раззолоченный трон. Юнкера, спрятав сабли в ножны, остановились позади по обеим его сторонам, секретарь принес красный портфель, ключик от которого король носил на своей цепочке; придворный лакей положил перед ним на столике носовой платок и табакерку.
Первыми подошли епископы, еще раскрасневшиеся после недавних возлияний у Сиверса, с какими-то докладами, причем Массальский до того давился от смеха, что ряса вздергивалась у него на жирных боках, Коссаковский же улыбался кисловато, водя усталым взглядом по залу.
Великий канцлер и маршалы-председатели — коронный, литовский и сейма — стояли в стороне, ожидая своей очереди.
Депутаты заняли места; смолкшие же хоры точно окаменели. Над балюстрадами чернели неподвижные многоярусные ряды лиц и глаз, с трепетом впивавшиеся в сенаторов и короля.
Заремба стоял как раз напротив и орлиным взглядом впивался в него, словно стараясь сорвать эту добродушную обманчивую маску с его лица и заглянуть в глубь души, но видел только его вялую улыбку, как будто рожденную его черствой пустотой, мутный, заученный взгляд и деланную видимость величия.
«Труп, наряженный королем! — думал он про себя, раздраженный всем его видом. — Живая кукла! Рыцарь, знающий только капитуляцию! Вождь народа, подкупаемый его смертельными врагами! Король кокоток! — шептал в его душе с все возрастающей силой голос беспредельного стыда и неизбывной скорби. — Тебе заплатили короной за разрешение первого раздела. А чем тебе заплатят теперь, король-мямля, чем?» — обращался он к нему голосом раненой души, и сразу встали в его памяти все несчастья и обиды народные, весь позор и унижение, словно исчетвертованные, истекающие живой кровью, искромсанные части Речи Посполитой заговорили в его душе громкими голосами, и они пронизывали его сердце остриями душу раздирающих обвинений. Страшное негодование охватило его, и, не в силах больше переносить жестокую душевную муку, он заговорил лихорадочно с подкоморшей:
— Я видел, как падала королевская голова из-под ножа гильотины, а палач схватил ее за волосы и показывал народу...
Он почти весь посинел от волнения.
— Что с вами? Вы больны, может быть? — спросила та испуганно, совершенно не понимая его беспорядочных слов и дико пылающего взгляда. — Выйдемте на воздух. У вас, наверно, от жары разболелась голова, — по доброте своей беспокоилась она о его состоянии, освежая его какими-то солями.
Заремба успокоился немного, но выйти не хотел и вскоре опять окунулся в пучину жгучих размышлений. Холодным взглядом водил он по лицам сенаторов, депутатов и вельмож, на некоторых останавливался подолгу, другие словно откладывал в сторону, но большинство он рубил тяжелым, как секира палача, словом: «Виновен!» — и окровавленных бросал мысленно в корзину, в кучу белых опилок.
Но вдруг вспыхнула мысль, ослепительная, как молния: «Все виновны!»
Стоял, словно громом пораженный, но не согнулся под ударом и продолжал размышлять неумолимо:
«Везде развал, разложение, игра самолюбий! Везде — бездна и неизбежная гибель. Грязное болото вечного позора, преступлений и подлости! Проклятие вам, дети, продающие в оковы родную свою мать, проклятие!»
Но тут же словно пал ниц перед незримым лицом жестокой судьбы и взмолился всей своей измученной, любящей душой о спасении.
На хорах зашуршал вдруг какой-то многоголосый шепот, и печальные глаза его обратились туда, на эти исхудалые лица, непричесанные головы, грубые черты и невзрачные фигуры мелкого городского люда. С минуту парил над ними, как орел, прежде чем ринуться на стадо, но тотчас же душу его подхватил какой-то вихрь и унес в беспредельную даль, в деревни и города, в кишащие толпы народа, втоптанные в землю насилием, вечно голодные, вечно обижаемые, вечно порабощенные и только внешним видом напоминающие человеческое племя.
«К оружию! К оружию!» — кричал он мысленно полным отчаяния голосом.
И с трепетом ждал отклика. Услышат ли? Поймут ли? Захотят ли?
Ведь для них вся гибнущая родина — только дом неволи! Могут ли они отдавать жизнь для спасения — чего? — оков и совершаемого над ними насилия?
— Вы решили непременно тревожить меня своим хмурым видом, — стала жаловаться подкоморша, заглядывая ему с нежностью в глаза.
— Меня окружили такие призраки, что я и сам не знаю, что с собой делать.
— Надо прийти ко мне с исповедью, у меня вы легко найдете благодать утоления.
Однако ни до исповеди, ни до нежной сцены прощения и утоления печалей не дошло, так как в этот момент председатель сейма Белинский, троекратно ударив жезлом, открыл заседание и, следуя регламенту, а еще больше Сиверсову наказу, обратился строго к публике, заполнявшей хоры:
— Господа, прошу удалиться!
Но, хотя толстяк Рох в своем синем кафтане с золотым позументом, постукивая окованной серебром булавой, грозно повторил то же самое, никто не спешил уходить.
Тенгоборский, секретарь сейма, прочел список вопросов, подлежащих обсуждению в заседании. Вслед за этим председатель открыл собрание вопросом об отношениях с Пруссией, — о полномочиях для делегации, которая должна будет вести переговоры с Бухгольцем, если представителям народа угодно будет этот вопрос заслушать.
— Нет! Долой полномочия! Не надо! Не позволим! Не хотим! — поднялись бурные протесты с депутатских скамей, хоры же энергично поддержали их топаньем и криком.
Коронный канцлер Сулковский встал со своего места рядом с королем и стал убеждать скрипучим голосом, что полномочная грамота, составленная по наказу народных представителей, находится уже сейчас в руках епископа Массальского. Полный текст ее, в копии, он поручил зачитать секретарю.
Но тут снова поднялся шум, десятка два депутатов настойчиво требовали слова, а хоры неистово загалдели, не давая читать встававшему несколько раз и тщетно пытавшемуся начать Тенгоборскому.
— Сейчас нас погонят штыками, — заволновался Заремба, поглядывая на двери.
— Против прусского короля можно возмущаться, а вот попробуйте-ка сделать то же самое против наших «союзников»! — шепнула подкоморша из-за веера.
Председатель изо всех сил стучал жезлом по столу, король хмурил брови, сенаторы волновались, но только когда на трибуну взошел плоцкий депутат Карский, в зале утихло.
После него говорил ломжинский депутат Скаржинский и ливский — Краснодембский, и все они говорили одно и то же: наказ народных представителей требовал, чтобы канцлер представил проект полномочной грамоты, а не ее окончательную редакцию, словно это был вопрос уже решенный.
— Спорят о словах, — раздражался Заремба.
— Важно затянуть дело, а не разрешить его, — объяснила подкоморша, аплодируя Краснодембскому; за ней, точно по команде, дружно захлопали все сидевшие на хорах.
— А сейчас слушайте со вниманием, — предупредила она его, направляя куда-то лорнет.
На трибуну взошел Гостковский, депутат от Цеханова, худощавый человек средних лет в мазурском темно-синем кунтуше и жупане палевого цвета, с бритой головой, с загорелым продолговатым лицом, голубыми глазами и светлыми подстриженными усами. Он с места в карьер начал критиковать отсутствие в верительной грамоте пунктов о недопустимости уступки Торуня и Гданьска прусскому королю.
