Владислав Реймонт - Последний сейм Речи Посполитой
Заремба был не очень рад этим интимным излияниям на людях, тем более что Скаржинский бросил в его сторону подозрительный взгляд. Но приспешник Игельстрема, исчерпав общественные темы, принялся с таким же жаром рассказывать интимные случаи из жизни крупнейших фигур сейма, с особым каким-то удовольствием предавая их огласке.
— Все это очень интересно, но я не любитель копаться в чужих сплетнях, — перебил его раздраженно Заремба.
Новаковский снисходительно улыбнулся и шепнул значительно:
— Но тот, у кого в руках эти интимные проделки, может в случае нужды нажать на стыдливо скрытую мозоль и повести лицо, замешанное в сплетне, как на веревочке.
— Это верно, такие секреты много значат в разных интригах.
Заремба посмотрел на часы. Новаковский поспешил его предупредить:
— Ждем епископов, они поехали на обед к Сиверсу.
— Не очень-то торопятся на заседание. Мне бы хотелось послушать прения.
— Сведу тебя на хоры. Думаю, что сегодня председатель не прогонит публику.
Повел его по узкой лестнице и многочисленным коридорам, слабо освещенным сальными свечками, воткнутыми в прикрепленные по бокам стенные канделябры.
— Прошение я уже сочинил. Надо только подписать его и подать в канцелярию. Ну, как, ты не взвешивал моего совета? — бросил он между прочим.
— Попытаю сперва счастья у короля, — ответил Заремба уклончиво.
— Как хочешь. Вчера опять двое юнкеров, из бывших вольноопределяющихся, получили от Цицианова капитанские погоны и богатую экипировку. Если бы ты обратился к нему, твоя просьба увенчалась бы несомненным успехом.
— Познакомь меня с ним, — предложил Заремба под влиянием мелькнувшей у него в голове новой идеи.
— С удовольствием. Складывается даже так удобно, что он будет сегодня у меня. Значит, после заседания я беру тебя с собой, ко мне на ужин. Ты себе не можешь представить, какой это просвещенный человек, как он к нам расположен. А кроме того, как-никак — правая рука Сиверса...
— Тем искреннее мне придется им восторгаться, — ответил Заремба, пожимая ему руку, но после его ухода вздохнул с глубоким облегчением и стал осматривать зал заседаний сейма.
Зал, где происходили заседания, был очень высокий и длинный, с белыми стенами, рассеченными высокими окнами, придававшими ему вид храма, только с более скромным убранством. Сходство еще больше усиливали сводчатый потолок, раскрашенный голубыми розетками, с каждой из которых свешивались на позолоченных цепях четыре бронзовые люстры, по пятидесяти восковых свечей каждая, и висевшие между окнами портреты королей в коронационных нарядах.
Дубовые хоры покоились на деревянных колоннах, раскрашенных под мрамор, и окаймляли зал с трех сторон; в передней стене, в полукруглом углублении, искусно устроенном в форме раковины с разрисованными золотом краями и орнаментом, находилось возвышение, покрытое красным сукном, где стоял высокий золоченый трон для короля.
Напротив, в противоположном конце зала, на возвышении чуть-чуть пониже, покрытом зеленой материей, находился стол председателя сейма, секретарей и места для писцов, записывавших речи ораторов. По окнам зала во всю его длину тянулись скамьи депутатов, обтянутые зеленой материей, с пюпитрами для бумаг и чернильниц. Посредине был широкий проход, а вдоль стен — более узкие проходы к выходам, у которых дежурила охрана сейма.
В раковине, за позолоченным троном, скрывалась в глубине дверь, задернутая краской материей, а над ней белело овальное окошко, через которое, как рассказывали, слушал довольно часто дебаты Сиверс, спрятавшись за матерчатой занавеской.
Хоры были уже битком набиты, и Заремба с немалым изумлением рассматривал публику, какой никогда не видел ни в зале совещаний, ни на ассамблеях. Это было сборище представителей городских низов, какие обыкновенно можно было видеть только в балаганах, в костеле или на ярмарках. Между ними сновали подозрительные лисьи физиономии, подслушивавшие направо и налево, духовные рясы в заплатах, аскетические лица, какие-то исхудалые субъекты в потертых военных мундирах да верзилы с лицами разбойников. Были и дамы, грызшие конфеты, переодетые русские офицеры, прислуга в разноцветных ливрейных костюмах различных фасонов, обменивавшаяся вслух замечаниями о своих господах, и вообще люди всякого положения.
Шум царил уже в зале изрядный. Несколько десятков собравшихся депутатов разговаривали на своих скамьях и в проходах; другие просматривали у председательского стола протокол последнего заседания и повестку сегодняшнего; и все еще являлись новые, которых встречали с хоров то одобрительным шепотом, то ехидным смешком, а иногда таким остроумным эпитетом, что хоры оглашались взрывом хохота и топанием. Тогда из какого-нибудь угла раздавался густой бас:
— Успокойтесь, почтеннейшие, успокойтесь!
Это басил, постукивая булавой по полу, толстяк
Рох, староста сеймовой охраны. Но ему не удавалось заглушить нахальную толпу, напротив, он только навлекал на себя ругательства и издевки.
— Рррох! Рррох! Рррох! Жри много, а кади потрроху! — закартавили, ко всеобщему удовольствию, какие-то шутники, подражая голубиному воркованию.
Но что больше всего поразило Зарембу — это встреча с подкоморшей Грабовской.
Она сидела на средних хорах, над председательским столом, вся в черном, с веером в руке и с негритенком рядом, который все время ее обмахивал, так как в зале было страшно жарко.
Она его тоже заметила и стала настойчиво подзывать к себе. Он выразил свое изумление по поводу этой встречи, в ответ на что она не без гордости заявила:
— Я не пропустила ни одного заседания. Спросите служителей, сколько раз меня отсюда гнали. И маршал-председатель, и эти сеймовые интриганы не любят, чтобы им заглядывали в карты, и по всякому малейшему поводу гонят вон публику. Садитесь сюда, поближе, будьте мне опорой в случае нужды. — Она понизила вдруг голос и, прикрывая лицо веером, шепнула ему на ухо: — Вы меня обидели на балу, но я не злопамятна. Не стройте только из себя добродетельного Иосифа, потому что я — не жена Потифара, — засмеялась она тихонько.
— Надо быть слепым, чтобы этого не увидеть, — ответил он, не задумываясь, окидывая ее дерзким взглядом. Она понравилась ему и своей прямотой, и красотой.
— Я больше всего люблю солдат, — шепнула она сладеньким голоском. — Воина хотя и злой на язычок, но о вас отдал мне честно отчет.
— Воина любит шутить надо всем.
В это время Зарембе почудилось знакомое лицо в толпе, как будто поручика Закржевского, который вынырнул было и опять нырнул в толпу. Он заметил, что красавица подкоморша тоже следит за ним.
— Вы его знаете? — спросил он.
— Да, мы с ним даже в дальнем родстве. Я прихожусь ему дальней теткой и на этом основании немного опекаю его. Но сорванец отбивается от рук и не слушается.
— Зато невесты своей слушается вовсю.
Она порывисто повернулась и, закрыв зардевшееся лицо веером, проговорила:
— Он говорил мне как-то об этом, но я и забыла. Кто его невеста?
— Панна Кениг, ее отец командует полком королевских улан в Козеницах.
— Ах, это та девчонка с розовой мордочкой! — овладела она наконец собой и продолжала насмешливо: — Выбор не особенно удачный. Марцин получил, вероятно, за ней в приданое уланский бубен и старое уланское седло.
— Я не знаю его чувств.
Вдова-подкоморша молчала, видимо поглощенная какою-то внутренней борьбой.
— Ужасная публика, — проговорила она наконец, поднимая глаза.
— И плебс начинает уже интересоваться отечественными делами, — заметил осторожно Заремба.
— Да, лишь кое-где, как миндаль в прянике, увидишь в этой толпе кого-нибудь из благородных. Конечно, нашему «обществу» скучно слушать прения в сейме, им интереснее посольские обеды и ассамблеи с дамами полусвета. Что им отчизна!
Горечь звучала в ее голосе, и полные губы вздрагивали от сдерживаемого страдания.
Заремба смотрел на нее, не понимая этой внезапной перемены.
Она обмахнула пудрой потное лицо и, освежившись духами, впилась в него пылающими красивыми глазами и шепнула многозначительно:
— Вы здесь от имени сконфедерированных полков?
Он выдержал ее взгляд, сделав лишь чрезвычайно изумленное лицо.
— Не бойтесь, мой мальчик, я не хочу выудить у вас секрет, — прильнула она к нему с нежностью. — Ясинский говорил мне уже кое-что вскользь, и если придет нужда, так я тоже готова на все. Но под вашей командой, — прибавила она с еще большей нежностью.
— Помилуйте, здесь полным-полно длинных ушей, может быть, в другой раз где-нибудь... — взмолился он в испуге.
— Так не ждите официального приглашения, а приходите ко мне, когда вам захочется. Я вам всегда буду рада.
Где-то часы пробили пять. На депутатских скамьях поднялся шум.
