Александр Дроздов - Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1
— А эта?
На красивой пёстрой заставке была изображена дева, которая, купаясь в синем море, плескала лебедиными крыльями.
— Это Обида, — сказал князь Семён, любуясь прекрасным, чётким и тонким рисунком.
— Почему же обида?
— Не ведаю почему, но Обиду всегда так пишут. Гожа?
— Гожа.
Князь Василий повесил голову: и в его сердце живёт обида горькая, но его обида не так красносмотрительна.
— Князь Иван Юрьич Патрикеев, — распахнув дверь, проговорил от порога отрок.
— Милости просим, батюшка! Давно ожидаем. Добро пожаловать.
XIII. НЕЗРИМЫЕ СТАВКИ
— Ну, как тебя Бог милует, батюшка? — обратился князь Семён к тестю.
— Живём, хлеб жуём, зятюшка… — сняв горлатную шапку и вытирая пот, отвечал князь Иван Юрьевич. — Как твои здравствуют?
— Всё слава Богу, батюшка.
— Ну, слава Богу лутче всего. А к тебе кое-кто из наших ещё собирается. Надо бы нам совет держать…
— Садись пока, отдыхай, — собирая свои сокровища, сказал князь Семён. — Кто да кто быть хотел?
— Да все хотели бы, опасаются только, — садясь, отвечал князь Иван Юрьевич. — Курбский, сватушка твой, стал вон даже об отъезде к великому князю литовскому поговаривать. Да что, старый Кобыла и тот вчерась грозился: отъеду, мол. Я ещё посмеялся ему: куда нам с тобой отъезжать? Разве на погост. Вишь, сына его, Петьку-щапа, не пожаловал государь рындой[61] правой руки… Не дают места холопа, так он и о вольности боярской вспомнил.
Отрок снова распахнул дверь и впустил в горницу ещё троих гостей. То были Беклемишев-Берсень, великий задира, Иван Токмаков, рыженький, щуплый, с востренькими глазками, и дьяк Жареный, сухой, чёрный и волосатый, с большими сердитыми глазами. Обменялись поклонами, о здоровье осведомились, всё как полагается, по чину, не торопясь, и расселись по лавкам.
— Ну, что новенького слышно? — спросил, смеясь глазами, князь Семён.
— Вота! — засмеялся Берсень всеми своими чудесными зубами. — Ты, поди, первый человек теперь около великого государя — не тебе у нас, а нам у тебя спрашивать! — смеялся он, оглядывая всех весёлыми карими глазами.
— Ну, что ж… — погладил свою бороду-диво князь Семён. — Я к ответу готов. Но хорошего ничего не слыхать, гости дорогие, ни с которой стороны, а плохого хоть отбавляй. Вам ведомо, что хан золотоордынский готовится идти на Москву, а великий государь и в ус не дует. С Литвой всё размирье идёт. А кроме того, нелады у него и с братьями. Не будь старой матушки его, инокини Марфы, он враз съел бы и Бориса Волоцкого, и Андрея Углицкого, да старушка всё за них заступается. А те пользуются, под её рукой баламутят. Новгородцы, прослышав про все нелады наши, а в особенности про размирье с татарами, снова стали с Казимиром литовским ссылаться, и, по-моему, не сегодня, так завтра, а бунт учинят они беспременно. Нужды нет, что колокол их в Москве — они и без колокола так назвонят, что тошно будет…
— Ну, пошумят, пошумят да и отойдут, — усмехнулся Жареный. — Кто новгородцев не знает?
— А заметили вы, бояре, — спросил живо Берсень, — что колокол их совсем не так звонит, как наши московские колокола? Сколько бы их враз ни звонило, его всегда слышно.
— Да, — сказал князь Семён. — Его сразу отличишь. И чистый такой голос — словно он песню поёт какую.
— Ох, не до песен нам, братцы! — вздохнул князь Иван. — Загорится под Новгородом, а там пойдёт и с других углов забирать.
— Я и говорю, что дела не хвали, — сказал князь Семён. — Великий государь вызывал к себе Аристотеля и повелел ему поспешать пушки новые лить. Ежели пойдёт он теперь ратью против Новгорода, — а он крепко против них опалился, — пожалуй, на этот раз от Новгорода-то и мокрого места не останется. А на татар словно и внимания не обращает: татарщина-то[62] нами ведь девять лет, кажись, не плочена. Знамо дело, татары против прежнего ослабели, ну, а всё же глядеть с кондачка[63] на Орду, по-моему, не следовало бы. И Кремля достроить не дадут, опять из-за Москвы-реки высыплют… A-а, жалуйте, гости дорогие! — ласково обратился он к новым гостям, которые вошли в клеть. — Милости просим!
То был князь Данила Холмский, высокий, тучный старик с сивой бородой на два посада, и любимец государев дьяк Фёдор Курицын. Опять степенно раскланялись все, осведомились о здоровье неторопливо и уселись.
— Так… — сказал князь Иван Патрикеев. — Так что же, по-твоему, нам делать надобно? Это мы о делах наших толкуем, — пояснил он вновь прибывшим. — Что-то словно у нас они маленько позапутались. Ты сам знаешь, не больно нас много, однодумов-то, да и то есть промежду нас и такие, что, пожалуй его государь окольничим или сына его рындой, он враз от дела отшатнётся и против нас станет.
Все ходили вокруг да около. Вся суть забот их была в том, что великий государь с каждым днем забирал всё больше да больше силы и оттирал их на задний план. Но говорить напрямки опасались: с Иваном шутки были плохи. Князь Семён заглянул за дверь.
— Ну, что же там? — спросил он старого дворецкого.
— Всё готово, княже, — поклонился тот в пояс.
— Жалуйте, гости дорогие, хлеба-соли наших откушать! — обратился приветливо князь Семён к гостям. — Батюшка, князь Данила, князь Василий, жалуйте.
Он знал, что за чарками языки развяжутся скорее.
Все направились в сени. Князь Василий едва оторвался от фряжской Богородицы, с которой он глаз не сводил, и подавил тяжёлый вздох.
Все, помолившись, чинно расселись за отягчённый всякими брашнами и питиями стол. Посуда была вся деревянная с позолоченными краями, изготовленная монахами по монастырям. Оловянные торели и блюда были ещё большой редкостью. Тарелок, вилок, ножей не полагалось совсем: ели перстами. Хрусталь был такой редкостью, что его упоминали даже в завещаниях. У князя Семёна всё было богаче других, но всё же простота большая была во всём обиходе. Роскошью были разве только серебряные кубки, которые стояли перед каждым гостем: они были обязательны, чтобы пить здравицы.
— Ну, во здравие великого государя.
Все выпили до дна, но без большого воодушевления. Расчёты князя Семёна оправдались: языки стали мало-помалу развязываться. В молчанку играть было невозможно, дело не терпело. Если большие князья отстаивали свои права и преимущества, то люди середние, как Берсень или дьяки, те стремились дать Руси во всём порядок.
— Так вот, гости дорогие, быка надо нам брать за рога, — сказал князь Семён, — ходить вокруг да около времени нету. Жизнь пошла у нас не по старине, не по обычаю.
— Верно, княже! — согласился бойкий Берсень. — С тех пор, как Софья у нас появилась, и началось это нестроение наше. Которая земля переставляет свои обычаи, та недолго стоит. Теперь государь, запершись, все дела государские у постели решает. На людях он показывает, что встречь слово любит, что не гневается даже, когда к делу, и на поносные и укоризненные слова, а потом всё на свой салтык[64] повернёт. В старину так не водилось. В старину бояр и советников слушали. С этим высокоумием и несоветием великого государя трудно земле управу дать.
— Вон Курбский всё об отъезде толкует, — сказал князь Данила Холмский. — Может, он и отъедет, а может, и голову тут оставит. С великим государем жди всего: Софья-то, сказывают, беременна. Ежели она родит государю сына, положение её станет ещё крепче: Ивана Молодого великий государь не больно жалует.
— Да чего там и жаловать: ни с чем пирог… — сказал сурово дьяк Жареный.
— Ох, как бы не ошибиться тут!.. — покачал тяжёлой головой своей князь Семён. — Думается всё мне, что Иван рохлей только прикидывается, а коготки есть и у него. Может, потому он всё и охает, что при ндравном родителе-то эдак жить покойнее? Ну, во здравие дорогих гостей! Князь Данила, что же ты?
Зазвенели кубки.
— Рохля он или не рохля, это дело второстепенное, — поглаживая свою соболью бороду, проговорил обстоятельный дьяк Фёдор. — Надо дело поставить на Руси так, чтобы во всём закон был, а не то что — куда хочу, туда и ворочу. Надо по правилу жить.
— Вот «Судебник» скоро составят, и будет всем закон, — притворился непонимающим хитренький Токмаков.
— Я не о том говорю, — с некоторой досадой отозвался Курицын, — «Судебник»-то — закон для народа, а закон нужен для всех. Иной раз поглядишь, и не поймёшь, не то Русь — вотчина великого государя, не то государство, не то помещик он, не то верховная власть.
— Да ты это к чему?
— А к тому, что и для великого государя не усмотрение надо, а закон, — сказал дьяк. — Ему же так лучше будет, — поторопился он смягчить. — Вот, скажем, наследником у нас теперь Иван Молодой. А о Софье толкуют, что она беременна. Так вот: ежели она родит сына, кто же будет наследником? Неизвестно. Вот тебе смута и готова. А надо, чтобы закон это предусмотрел.
