Александр Дроздов - Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1
Она застонала и тяжело опять упала на столец, резной, около окна.
— Кто он? — едва выговорил князь Андрей.
Она молчала.
Ему вспомнилось вдруг резко изменившееся обращение с ним дружка его князя Василия. В глазах его стал страх.
— Князь Василий? — ещё тише уронил он.
И после долгого молчания Стеша едва слышно прошептала:
— Да… А теперь… уй… ди…
И, повесив голову, князь Андрей, ничего не видя, вышел из опочивальни своей…
…Один из ночных сторожей с удовольствием постучал в звонкую колотушку, громко зевнул и огляделся. Неподалёку, на крыльце покосившейся избёнки, среди густого смрада всяких отбросов, сидела, понурившись, какая-то тень.
— Никак ты, Митька? — спросил сторож.
— Он самый.
— Чего не спишь?
— Я завсегда мало сплю, — зевнул Митька. — Глаза замаяли.
— Да ты рязанский, что ли?
— Нет, я из-за реки Пьяны, из Запьянья, — отвечал неохотно нищий. — С мордовской украины.
— Что ж дома-то не сиделось? — спросил сторож, довольный, что есть с кем почесать язык.
— Да как тебе сказать? — нехотя отвечал Митька. — Не жилось, потому что от волостелей всяких никому житья нету. Я захребетником был, по чужим людям работал. И вот раз боярин наш князь Иван Лапин, пьяница не дай бог, собрал нас, челядь свою, да и ударь на соседний монастырь. Добра у монахов рублей на пятьдесят пограбили, монастырских коней угнали, а в свалке служку одного убили. Монахи, не будь дураки, в набат Ударили и вместе с суседскими мужиками в погоню бросились. Другие-то ушли, а я попался. И вот притащили меня в монастырь и привязали к ноге убитого нами служки, а потом вместе с мертвецом и к наместнику в Нижний отправили. А князь наш опять по пути на нас напал с конными людьми в саадаках[66], и опять свалка началась. Меня кто-то бердышом по руке саданул, сукин кот, и долго она у меня не владала. Так вот и припёрся в Москву побираться, да и зажился…
— А князю-то вашему нюжли же за разбойное дело ничего не было? — спросил сторож.
— Как же! Сам государь судил его и присудил отдать монахам за служку убитого — гривну! Только всех и де-лов. Ворон ворону глаз не выклюет, — зло уронил он. — Нам сдаётся, что и мы словно люди, а они смотрят на нас, как на скотину. Правду старики говаривали: была бы шея, а хомут наденут.
Собаки заливались по дворам надрывно, упорно, словно и невесть какую беду они чуяли. Под звёздами с писком носились летучие мыши. Колотушки сторожей слышались всё реже и реже: знать, сон одолевал их.
— Вот лежишь эдак ночью да и раздумаешься, — вздохнул Митька. — Не то мы делаем!
— А что бы нам делать?
— А подобрать бы вот ватагу удалых добрых молодцев, да и залечь где в лесах по дороге проезжей, — ещё тише уронил Митька. — И как едет шапка какая горлатная, так и на осину. Всё под себя забрали и величаются, я ли, не я ли. А мы, дураки, верим: батюшка, боярин, ясные твои очи… А почему я мучиться должен, а он с жиру не знает уж, как и беситься? Кто это указал? Нет, дурак народ, дурак!
…На зорьке прилетел в Москву гонец-скорошественник из Новгорода: не только уж с Казимиром ссылаются новгородцы, а и с Божьими риторями[67], а Казимир, сказывают, у попа римского денег на войну с Москвой просит и с Золотой Ордой сговаривается, чтобы выступить против Москвы заодно. Точно молнией опалился великий государь и бешено стукнул посохом в пол:
— Строить полки! И не спать у меня.
XV. РАСПРАВА
По всем дорогам в сторону Новгорода были выставлены крепкие заставы, чтобы новгородцы не пронюхали о ратных приготовлениях Москвы. Великий государь так опалился, что грекиня должна была даже сдерживать его. Но он не слушал ничего и, взяв с собой только тысячу конников, понёсся к Новгороду. Осень стояла погожая, красная, морозец прохватил уже дороги, и любо было скакать так на дело государское в безмолвных и раздольных полях. Но уже в Бронницах Иван получил весть, что, несмотря на заставы, новгородцы обо всем уже пронюхали — и у них дружков в Москве было довольно — и затворились. Сгорая от нетерпения, Иван остановился подождать свои полки. И когда те подтянулись, московская рать двинулась к Новгороду.
И вот туманным и морозным утром, когда с низкого неба сеялся первый снежок, москвитяне обложили вдруг старый Новгород. Фиоравенти выставил против стен свои пушки.
— А ну, Аристотель, покажи-ка им!
И вздрогнуло вдруг всё от первого раската первой в земле Новгородской пушки, из белого облака пахучего вынеслось тяжёлое ядро и ударило в стену старую, посыпались кирпичи, и на белой стене вдруг словно рана кровавая зазияла…
— Молодец! — раздувая ноздри, сказал государь, с любопытством наблюдавший за действием нового орудия. — А ну, подсыпь-ка им ещё!..
Попыхивая белыми дымками, пушки заговорили. Новгородцы, толкая один другого, в ужасе бросились со стен вниз. Вскоре отворились городские ворота, и к великому государю явились посланцы от владыки Феофила: они просили об «опасной» грамоте для владыки, который хочет говорить с великим государем. Иван гордо отказал:
— Я сам опас для невинных. Отворите ворота. Когда войду в город, невинных я ничем не оскорблю.
И он послал князя Василия Патрикеева к Фиоравенти: понажать. Фиоравенти сам заправлял всем делом у пушек, и глаза его были, как всегда, спокойны: строить так строить, разрушать так разрушать. И князь Василий, стоя в отдалении, с удивлением смотрел на болонца. Он видел необходимость средоточия русских земель вкруг Москвы, но старого Новгорода ему было всё же жаль.
В городе смятение усиливалось. В стан московский то и дело перебегали дружки великого государя и такие, которые вдруг себя дружками почувствовали. Фиоравенти бросил несколько ядер через стены. Круша всё, они скакали в тесных улочках. Поднялись вопли. И вот ворота опять отворились и из города вышло новое посольство: владыка, новый посадник, новый тысяцкий — новгородцы успели уже восстановить у себя старые порядки, — бояре, купцы, своеземцы и даже «общий», то есть простой народ. Вящие люди старались выступать с достоинством, но среди зловещего аханья пушек, зелёно-бледные, они походили скорее на перепуганное стадо, чем на представителей недавно ещё славной республики. И, приблизившись к великому государю, — глаза его горели огнём, — все вдруг пали ниц:
— Прости и помилуй, великий государь: грех попутал!
Иван прежде всего подошёл под благословение к владыке, а затем, гордо подняв голову, обратился к поверженной в прах толпе новгородцев:
— Я, государь ваш, даю мир всем невинным. Не бойтесь ничего. Князь Василий, пошли кого-нито к Аристотелю, чтобы он пока что остановил действо своё.
Пушки затихли… Великий государь, сын его Иван Молодой — он стал входить во вкус власти и подбочениваться, — все военачальники, дьяки-советники, на конях, в сопровождении полков московских потянулись в городские ворота: владыка Феофил счёл за благо отслужить у святой Софии благодарственный молебен. Язык владыки во время молебна путался, и сам он выглядел далеко не празднично. И сейчас же после молебна город закипел кровью: пятьдесят человек из главных врагов Москвы были схвачены, и палачи приступили к пыткам.
— Великий государь, на дыбе все в один голос показывают на владыку Феофила… — сказал Ивану уютный дьяк Бородатый. — Что повелеть соизволишь?
— Сейчас же взять его и отправить в Москву, — сказал Иван. — Там пусть посадят его в Чудов монастырь и содержат с великим бережением до нашего возвращения. А дьяку Жареному прикажи моим именем при боярах запечатать казну владычную. Я потом посмотрю её сам.
— Слушаю, великий государь… А ещё… — замялся дьяк. — Уж не знаю, как тебе и молыть, великий государь.
— Говори прямо! — нахмурился Иван. — Ты знаешь, что лисьих ухваток я не жалую.
— Все показывают также, что братья твои, оба, тоже с новгородцами сносились.
Иван прожёг дьяка взглядом.
— Верно ли, смотри?..
— Верно, великий государь, — повторил тот, однако побледнев. Боярина Кобылу спроси, он был при допросе.
Иван торжествовал: тут же, под стенами Великого Новгорода, он покончит и с остатками уделов. Софья права: у него силы больше, чем он сам думал, и события точно удесятеряют её. И в том права грекиня, что некоторые головы укоротить надо. Он вышел к боярам, обежал горящими глазами их лица и не без умысла остановился на князе Василии.
— Приведи под крепким караулом князей, братьев моих, ко мне.
Бояре незаметно переглянулись: он хочет бить их их же руками.
Не успели братья государевы, Андрей Горяй, Углицкий, и Борис Волоцкой, бледные, вступить в шатёр государев, как враз пали перед братом на колени. Они уже знали, что новгородцы под пыткой оговорили их.
