Александр Старшинов - Наследник императора
Наутро измученного бессонницей лекаря сменил Приск, но после трех часов отдыха вольноотпущенник вновь занял место у ложа больного.
Вечером Асклепий стал разливать отвар в чашку, пролил и вдруг разрыдался. Приск, задремавший было, вскочил, решив, что случилось самое худшее. Но легат, хотя и находился без сознания, продолжал дышать.
– В чем дело? – Центурион с недоумением уставился на вольноотпущенника.
– Что станется с нами, если он умрет? – продолжая всхлипывать, спросил Асклепий. Он плакал, размазывая слезы по лицу. Только сейчас Приск разглядел, что грек этот вовсе не юн, что ему лет под сорок, а в глазах – обычно живых и улыбчивых, темнели мутным осадком усталость и страх.
– Тогда нам тоже конец, – ответил Приск сухо. – Так что ухаживай за ним и помни: его жизнь – наша жизнь.
Асклепий покивал, утер длинным рукавом туники нос.
– Ненавижу эти горы, – сказал он. – Здесь так холодно. И у меня все время текут сопли.
* * *Лишь на девятый день больному полегчало – он стал шевелить рукой и попросил, чтобы его посадили. И хотя он говорил еще невнятно, правая рука почти не слушалась, а нога лежала на кровати бревно бревном, Асклепий, обрадовавшись, сообщил, что Лонгин теперь наверняка пойдет на поправку. Еще через пару дней легата стали выносить наружу – укладывали на террасе, закутав в теплые ворсистые одеяла, и Асклепий заставлял его делать глубокие вздохи. «Ибо здешний горный воздух – первое во всяком лечении лекарство», – любил повторять Асклепий.
О том, что произошло во дворце Децебала, легат ни разу не заговорил. То ли не помнил, то ли стыдился, воспринимая удар, случившийся с ним во дворце, как признак слабости и панического страха.
– Децебал безумен, если надеется, что Траян примет столь нелепые условия, – как-то сказал Лонгин, из чего сделалось ясно, что нет, все случившееся во дворце Лонгин помнит.
С оценкой легата Приск вынужден был согласиться. Как ни ценил своих людей Траян, отказываться от завоевания Дакии ради спасения Помпея Лонгина император не станет.
По всем самым оптимистичным расчетам, ответ Траяна можно было ожидать не раньше середины января. Центурион думал о том, что по всей империи отмечается сейчас самый любимый праздник – сатурналии, а он томится в плену, вдали от родных и друзей, без всякой надежды на освобождение.
– Что с нами будет, если Децебал прикажет нас казнить? – спросил как-то Приск охранников.
– Вот им отдаст! – хмыкнул тот и указал на женщин, которые как раз принесли продукты – молоко, топленое сало, хлеб, соленый сыр, рыбу. – Положат на живот раскаленные угли, а когда кожа прогорит, станут вытаскивать кишки наружу. Медленно. Они у нас в этих делах мастерицы.
Приск смотрел на руки, что выглядывали из-под теплых накидок, на головы, обвязанные платками из грубой шерстяной ткани. Женщины держались вполне миролюбиво, правда, улыбались римлянину редко, а если быть точным, то вовсе не улыбались. Но какой-то особой ненависти не было ни в их жестах, ни в интонациях. Приск попытался заговорить с ними на дакийском диалекте, но они не отвечали.
Он спрашивал у каждой одно и то же: не видел ли кто пленницу по имени Флорис. Она его родственница, он ищет ее, просто хочет увидеть, убедиться, что она жива. Он заучил свой рассказ наизусть и повторял его раз за разом.
Женщины выслушали и, ничего не ответив, ушли; в такт движениям звякали серебряные браслеты на запястьях.
* * *Миновало зимнее солнцестояние, день пошел на прибавку, а ответа от Траяна все не было. Мысли о доме, о любимой, о ребенке, который наверняка уже родился, согревали Приска и одновременно тревожили – как там его конкубина одна без поддержки. А рядом – Валенс… «Не думать про Валенса, – запрещал себе Приск. – Раз не могу ничего с этим поделать, значит, не думать. Кориолла – умная девочка и духом тверда, – уверял он себя, – из тех женщин, что могут стойкостью соперничать с мужчинами. Ноннию не поддалась, так неужели тут же уверится в гибели Приска, не получив достоверных известий?»
Центурион на восковых табличках написал приписку к завещанию, так называемый легат, о том, что признает ребенка своим и объявляет наследником вместе с Кориоллой и друзьями, которым оставлял деньги на погребальный камень и поминальную пирушку. Уж неведомо как он надеялся передать эти таблички-легат в Эск – но почему-то был уверен, что Кориолла письмо получит.
В начале января Приск выторговал себе маленькое послабление – каждое утро он теперь бегал по крошечной площадке перед домом под присмотром одного из даков. Взад и вперед, взад и вперед. Потом брал пару плоских камней и занимался с ними как с гирями. Если тело утратит форму – в предстоящей схватке Приску цена как воину – один квадрант[51]. Иногда даку надоедало в безделье наблюдать за римлянином, он спускался с террасы, прихватив с собой для Приска тупой учебный меч, а сам обнажал свой фалькс. От этого треклятого и опасного оружия, заточенного по внутренней стороне клинка, у центуриона вскоре набралось с десяток отметин: дак был искусен, разил не насмерть – но каждый раз стремился обозначить свою победу. Взамен он получал синяки, оставленные тупым оружием римлянина. Дака звали Рысь, и к Приску он относился с симпатией – так во всяком случае казалось центуриону.
Вскоре у Приска сложился даже некий распорядок дня – завтрак, прогулка подле дома и тренировка, прогулка по крепости в сопровождении охранника, приготовление обеда (Асклепий и Приск занимались этим по очереди), потом сама трапеза, с неспешными беседами, обсуждением мелочей, каких-то совершенно отвлеченных вопросов. О будущем старались не говорить, как будто все уже было решено, и опасность миновала. Вечером устраивали Лонгину ванну – в горячую воду кидали серу да известь, и, уж когда вода остывала до теплоты тела, в нее с осторожностью опускали больного. Таскать и выносить воду приходилось самому Приску: в большой цистерне, построенной римскими фабрами из водоустойчивого бетона, воды было всегда вдоволь. Как заметил центурион, вода подавалась в крепость по своеобразному водопроводу из-за восточной стены. В случае осады (тут же отметил он) надо бы первым делом разрушить этот водопровод. А вот разрушить цистерну вряд ли удастся.
Вместе с устоявшимся распорядком в жизни появилась иллюзия безопасности – как будто угроза казни миновала, жизнь вошла в новую, пусть и странную, колею и катилась к неведомой цели.
Приску всегда казалось прежде, что зимой жизнь в этих горах замирает, жители прячутся по домам, и если не впадают в спячку на медвежий манер, то пребывают в состоянии очень близком к этому – проедая запасенное летом, высчитывая дни до звонкоголосой весны. Но выяснилось, что картина, нарисованная фантазией Приска, так же далека от действительности, как теплая италийская зима от здешней, суровой, морозно-снежной. Горы вокруг жили отнюдь не тихой жизнью, и, как под снегом по весне собираются ручьи, чтобы обрушиться всей своей мощью в долины, так и даки копили силы для грядущих сражений.
По утрам большой отряд даков строился на террасе за воротами, вперед выходил предводитель, доносилось пронзительное завывание рогов, и… начинался танец. Всегда один и тот же, с отбивание ритма, с громким единым воплем из сотни глоток, с топаньем в землю так, что казалось, сама земля должна была содрогнуться. Предводитель с дубиной, выкрашенной красной краской, выкрикивал команды, в ответ даки выли, кричали, свистели, орали во всю глотку и тоже размахивали дубинами. Если это и был танец, то он очень походил на бой с противником, который пока еще не появился.
«Но очень скоро появится…» – отмечал про себя Приск.
Выломанные в карьерах камни с необыкновенной легкостью на волокушах затаскивали наверх по снегу. Пока что их складировали там, где весной начнут достраивать укрепления, и почти насмехались над римлянином, наблюдавшим, как тащат дубовые бревна и доски для новых створок западных ворот.
Только теперь сделалось ясно, как варвары поднимали на эти высоты глыбы известняка и андезита, практически не имея дорог – ибо дорогами зимой им служили всего лишь узкие просеки, по которым на волокушах или просто по снегу затаскивали на вершину горы тяжелые камни и цельные столбы. Опять же по снегу поднимались в столицу караваны с зерном: везли из долин пшеницу, просо, бобы в больших, местной работы кувшинах, засыпали огромные хранилища в самой крепости и сакральной зоне за восточными воротами. Готовились к осаде. Сармизегетуза не желала склонять гордую, увенчанную облаками голову ни под чью властную длань.
Но приходили караваны не только с зерном.
Однажды утром раздались вопли, радостный вой, пронзительные звуки рогов. В западные ворота Сармизегетузы входило воинство – возглавлял его молодой пилеат в чешуйчатых доспехах верхом на вороном длинноногом жеребце, каких прежде у даков Приск если и видел – то редко. По тому, как конь нервничал и пытался повернуть совсем не туда, куда направлял его всадник, можно было догадаться, что жеребец – недавняя, только что взятая в походе добыча. Еще несколько всадников следовали за предводителем, а уж потом гнали связанных веревками ободранных, обмороженных и грязных пленников. Женщины и мужчины, многие босые, брели по снегу, воя от боли и ужаса. Мужчины почти все ранены, многие женщины – избиты.
