Александр Старшинов - Наследник императора
Ход мыслей прервал Сабиней. Появился вновь на террасе, распахнул двери.
– Заходите.
Децебал в трапезной сидел один – мрачный, опустив голову на грудь, вцепившись пальцами в стол, будто пытался удержать себя от опрометчивого шага. За спиной его стоял невысокий полноватый грек, в руках он держал пергаментный свиток. Свиток скручен небрежно, наспех, – отметил про себя Приск. Слуги выставили серебряные и золотые чаши, блюда, но все были пусты – ни глотка вина, ни крошки хлеба. Децебал поднял голову и поглядел на Лонгина. У Приска липкий холодок пробежал меж лопатками от этого взгляда. Таким он Децебала еще не видел.
– Как ты думаешь, Лонгин, император Траян остановит войну в обмен на твою жизнь?
– Царь непременно должен знать, как римляне относятся к подобным вещам – к захвату послов и нарушению данного слова. Такие действия могут означать для Рима лишь одно – войну. Но ты не готов воевать. Ты только-только начал восстанавливать свои крепости. Даже Сармизегетуза уязвима…
– Читай! – приказал Децебал стоявшему за его спиной греку.
Тот спешно развернул свиток и принялся зачитывать написанное на латыни послание – требование Траяну освободить все захваченные римлянами земли на северном берегу Данубия-Истра и оплатить Децебалу все убытки, что он понес в предыдущей войне. Тогда Децебал вернет Лонгина и других пленных живыми и невредимыми императору. Но если император не исполнит этих условий, Лонгин умрет и его люди – тоже…
– Вот я и узнаю, – прервал чтеца Децебал, – достаточно ли ценит тебя император, Лонгин. – Царь вдруг как-то нелепо самодовольно хмыкнул, что совершенно не вязалось с его грозным обликом.
– Сколько у тебя пленных? – спросил Лонгин.
– Ты умен легат, так не считай других глупцами. Мой человек отвезет это письмо Траяну.
– В Рим?
– Да, конечно, в Рим. И молись своим богам, чтобы ответ пришел быстро.
– Царь Децебал – я друг тебе и твоей стране. Я не хочу новой войны. Выслушай меня, стань истинным другом Рима…
– Стану. Как только Траян примет мои условия.
– А если император откажется? – спросил Лонгин.
– Тогда тебя сожгут живьем. Тебя и твоих людей. Ты будешь долго умирать – потому что я желаю узнать о римских крепостях и римских гарнизонах всё-всё-всё… И ты мне всё расскажешь, мой римский друг.
Кажется, впервые Лонгин растерялся. Требования к Траяну звучали по крайней мере нелепо – никогда император за жизнь легата и нескольких пленных не откажется от завоеваний предыдущей войны. Единственное, на что мог рассчитывать Децебал, – это поставить Траяна в щекотливое положение – раз выполнить требования невозможно, значит, придется обрекать своих людей на верную смерть. Это все равно, что безоружному человеку подойти к спящему льву да взять и треснуть того по башке палкой. Лев, возможно, в первый момент будет пребывать в полном изумлении. Но чем вся сцена кончится – угадать нетрудно. Неужели ради того, чтобы несколько мгновений созерцать растерянность в глазах хищника, стоило предпринимать столь безумный шаг?
Тем временем Децебал приложил свой личный перстень с печатью к обвязанному шнурком свитку.
А потом легат ощутил нестерпимую боль, будто внутрь под череп угодил свинцовый снаряд из пращи, все тело покрылось липким потом, стало трудно дышать. Лонгина вырвало, правая нога подломилась, и царский дворец вдруг принялся вращаться, опрокидываясь…
Приск кинулся к упавшему легату, увидел искаженное лицо, оскаленный в нелепой гримасе рот и сразу же метнулся на кухню – звать Асклепия.
С помощью царских охранников Лонгина вывели на воздух. Одна нога его волочилась как чужая, по земле, и одна рука висела плетью, тогда как другая пыталась опираться на могучее плечо дака.
– Что с ним сделали? – засуетился вокруг господина прибежавший на зов Асклепий. – Его отравили?!
Сабиней шагнул к греку и вцепился в тунику так, будто собирался поднять вольноотпущенника в воздух. Учитывая силу дака, пожалуй, это было ему по силам.
– Царь царей не подмешивает своим гостям яд! – проорал Сабиней в лицо Асклепию.
Лицо вольноотпущенника плаксиво скривились.
– Да, я понял, не отрава. Это болезнь…
– Оставь его! – сказал Приск Сабинею. – Кому говорят – оставь! Лонгин нужен Децебалу живым. Асклепий – медик! Причем отличный!
Насколько хорош был Асклепий, Приск не знал. Но посчитал, что легат не стал бы доверять свою жизнь шарлатану.
Сабиней помедлил и разжал пальцы.
Приск расстелил свой плащ на земле, Лонгина положили на него, потом вчетвером – Асклепий, Приск и два охранника – понесли легата в отведенный пленникам дом.
* * *После того как легата уложили на кровать, даки-охранники вышли, а вольноотпущенник принялся хлопотать вокруг господина, смешивая настойки из своего сундучка и готовя питье. Приск сидел возле легата, придерживая на голове холодный компресс – там, где указал Асклепий.
На вопросы Лонгин не отвечал – лишь совсем по-детски морщился. Один глаз его закатился, другой бессмысленно глядел в лицо центуриону. Теперь Приск рассмотрел, что лицо легата нелепо скосилось набок, уголок рта печально опустился, будто у трагической маски.
– Апоплексия, – пробормотал Асклепий и, забрав подушку со своего ложа, подсунул под голову легату, чтобы тот полулежал на кровати. – Мне надобен скальпель, но даки его отобрали. Кровопускание… это все, чем я могу ему сейчас помочь.
Скальпель после недолгой склоки с охраной принесли: Сабиней лично явился поглядеть, как будет применять вольноотпущенник выданный металлический инструмент. Кровь, хлынувшая в подставленный медный таз, казалась черной.
Сабиней, вновь забрав скальпель, ушел, но вскоре прислал какую-то старуху-дакийку, темную от времени, седую, с едко прищуренными светлыми глазами, с желтоватыми редкими зубами, которыми она грызла и рвала на куски коричневые коренья, такие же узловатые и темные, как ее руки. Из этих трав она составила отвар, долго томила на углях и, когда смесь остыла, слила в глиняную чашку и велела по несколько капель с водой давать больному.
– Может, это отрава? – спросил Приск.
Старуха зыркнула зло и насмешливо, опустила корявый палец в настойку, облизала. Было что-то в ее жесте соблазнительно-дерзкое, будто не старая карга сидела перед ним, а развратная красотка из дорогого лупанария. А старуха как будто угадала мысли римлянина, усмехнулась еще более глумливо и дерзко, поставила перед Асклепием чашку с настойкой, поднялась, вильнув бедрами и махнув из стороны в сторону длинным подолом шерстяной юбки, после чего удалилась, оставив в комнате горький запах горных трав.
Всю ночь возле Лонгина дежурил Асклепий. В бычий пузырь он набрал льда и приложил к голове больного сбоку, а в ноги под одеяла запихал нагретые камни, обернутые шерстью. Шерстью же растирал спину и грудь, особенно под ложечкою.
Приск лег спать, но заснуть не мог – мешала злость на Лонгина.
Уж лучше бы легат оказался предателем – тогда бы все сделалось ясным и простым. А так вообще не понять, чем все кончится. Приск подумал о Кориолле, о том, что она одна нынче в Эске. Тут же припомнился несчастливый соперник Приска центурион Валенс. Кука говорил, что ветеран почти полностью спился. Спился, да… Но оставил ли он надежду заполучить Кориоллу? Заявится после рождения ребенка к несчастной одинокой женщине, начнет уговаривать, предлагать защиту. Скажет: не жди, глупая, Приск наверняка погиб в горах. Она станет спорить, плакать, потом уверится. Своя жизнь покажется конченой, и останется одна только цель – ребенка спасать, срочно искать защиту… Кука, правда, там, в Эске, защитит, если что, но его со дня на день должны были перевести в Дробету. Кровать казалась наполненной углями. Приск ворочался так, что доски скрипели. Засыпал на полчаса, просыпался снова. Внезапно посреди ночи ему послышался отчаянный человеческий крик. Кричали где-то далеко – звук был на грани слышимости, но ледяной ужас на миг сдавил сердце. В этом дальнем, неведомо откуда прилетевшем вопле была невыносимая, нечеловеческая боль.
Наутро измученного бессонницей лекаря сменил Приск, но после трех часов отдыха вольноотпущенник вновь занял место у ложа больного.
Вечером Асклепий стал разливать отвар в чашку, пролил и вдруг разрыдался. Приск, задремавший было, вскочил, решив, что случилось самое худшее. Но легат, хотя и находился без сознания, продолжал дышать.
– В чем дело? – Центурион с недоумением уставился на вольноотпущенника.
– Что станется с нами, если он умрет? – продолжая всхлипывать, спросил Асклепий. Он плакал, размазывая слезы по лицу. Только сейчас Приск разглядел, что грек этот вовсе не юн, что ему лет под сорок, а в глазах – обычно живых и улыбчивых, темнели мутным осадком усталость и страх.
– Тогда нам тоже конец, – ответил Приск сухо. – Так что ухаживай за ним и помни: его жизнь – наша жизнь.
