Колин Маккалоу - Фавориты Фортуны
Сервилия наградила управляющего такой же звонкой пощечиной, как и рабыню, а затем продемонстрировала свое умение пользоваться грязными ругательствами.
— Теперь слушай меня, изнеженный, разжиревший греческий fellator! Когда я приказываю тебе, ты должен подчиняться молча, без возражений. Мне наплевать, чья ты собственность, поэтому не беги жаловаться хозяину, или пожалеешь об этом! Уведи девку к себе и подожди меня. Она тебе нравится, поэтому ты не станешь пороть ее так, как надо, если я не буду присутствовать при этом.
Ладонь хозяйки отпечаталась на щеке управляющего, но пощечина не привела его в такой ужас, как слова. Эпафродит бросился вон.
Сервилия не стала звать другую служанку. Она сама завернула маленького Брута в тонкую шерстяную шаль и пошла с ним в комнаты управляющего. Девушку привязали, и плачущий Эпафродит вынужден был под гипнотическим взглядом госпожи сечь ее до тех пор, пока ее спина не превратилась в ярко-красную массу. Куски мяса разлетались во все стороны. Непрерывные крики вырывались из комнаты на морозный воздух. Падающий снег не мог заглушить воплей. Но хозяин не появился потребовать объяснений, что происходит, потому что, как догадывалась Сервилия, ушел с Карбоном к Марию-младшему.
Наконец Сервилия кивнула. Рука управляющего устало опустилась. Хозяйка подошла поближе, чтобы проверить качество работы, и была удовлетворена.
— Хорошо! У нее на спине никогда больше не вырастет новая кожа. Нет смысла выставлять ее на продажу, за нее не дадут ни сестерция. Распни ее. Там, в перистиле. Она послужит предупреждением для вас всех. И не ломай ей ноги! Пусть она умрет медленно.
Сервилия вернулась в свою комнату. Там она развернула сына, поменяла пеленки, а затем усадила ребенка к себе на колени, придерживая вытянутыми руками, и стала любоваться им, иногда наклоняясь, чтобы нежно поцеловать и поговорить с ним тихим, немного ворчливым голосом.
Вместе они представляли довольно приятную картину: маленький смуглый малыш на коленях у своей маленькой смуглой матери. Сервилия была привлекательной женщиной с пышной фигурой. У нее было маленькое лицо с заостренными чертами, которое хранило немало секретов за плотно сжатым ртом и прикрытыми припухшими веками. Но ребенок был красив исключительно младенческой невинностью, потому что на самом деле он был неказистый и довольно вялый — в народе таких называют «хороший ребенок», в том смысле, что он почти никогда не плакал и не капризничал.
Так Брут и застал их, когда вернулся из дома Мария-младшего. Он равнодушно, без комментариев выслушал рассказанную историю о нерадивой служанке и ее наказании. Поскольку Брут не смел вмешиваться в то, как его жена ведет хозяйство (его дом раньше никогда не был в таком порядке), он не изменил приговора Сервилии, и когда позже управляющий пришел к нему по его вызову, Брут ничего не сказал по поводу занесенной снегом фигуры, свисающей с креста в саду.
* * *— Цезарь! Где ты, Цезарь?
Цезарь неторопливо вышел из бывшего кабинета своего отца, босиком, одетый лишь в тонкую тунику — в одной руке перо, в другой рулон папируса. Молодой человек хмурился, потому что голос матери прервал ход его мыслей.
Аврелия, закутанная в изумительно тонкую домотканую шерстяную материю, раздраженно спросила, больше заботясь о благополучии его тела, чем о результате его мыслительного процесса:
— Почему ты так ходишь в мороз? Да еще босиком! Цезарь, твой гороскоп предрекает, что ты заболеешь ужасной болезнью как раз сейчас, в это время, и ты знаешь об этом. Почему ты искушаешь госпожу Фортуну тронуть эту нить твоей судьбы? Гороскопы составляют при рождении, чтобы можно было избежать возможного риска. Ну, будь же хорошим!
Ее волнение было совершенно искренним, он понимал это. Поэтому он улыбнулся ей своей знаменитой улыбкой — в знак молчаливого извинения, которое не затрагивало его гордости.
— В чем дело? — спросил он, став покорным, как только взглянул на нее и понял, что его работе придется подождать: мать была одета для выхода.
— За нами пришли от твоей тети Юлии.
— В это время? В такую погоду?
— Рада, что ты заметил, какая стоит погода. Но это не заставило тебя одеться надлежащим образом, — проговорила Аврелия.
— В моей комнате стоит жаровня, мама. Даже две.
— Тогда иди к себе и переоденься, — сказала она. — Здесь страшный холод, ветер свистит в световом колодце.
Прежде чем он повернулся, чтобы уйти, она добавила:
— И найди Луция Декумия. Нас всех зовут.
Это означало — обеих его сестер. Цезарь удивился: должно быть, очень важное семейное совещание! Он открыл было рот, чтобы уверить мать, что ему не нужен Луций Декумий, что сотня женщин будет в безопасности под его защитой, но промолчал. Все равно последнее слово будет за ней. Зачем пытаться? Аврелия всегда знала, чего хочет.
Когда Цезарь вновь появился из своих комнат, на нем были пышные одежды фламина Юпитера, хотя в такую погоду под этим одеянием скрывались еще три туники, шерстяные штаны ниже колен, на ногах — толстые чулки и широкие сапоги без ремней или шнурков. Вместо обычной мужской тоги — laena, верхнее теплое платье жреца. Это неуклюжее двухслойное одеяние было скроено из полного круга с дыркой в середине для головы. Оно было богато украшено широкими полосами, попеременно ярко-красными и пурпурными. Платье доходило ему до колен и полностью скрывало руки, что означало, к сожалению, что ему не нужны варежки в эту ледяную погоду (он все пытался найти какое-то достоинство в этом противном одеянии). На голову нахлобучен apex — плотный шлем из слоновой кости, заканчивающийся острым шипом, на который насажен толстый диск из шерстяного войлока.
Официально достигший мужского возраста, Цезарь должен был придерживаться разных запретов, ограждающих фигуру фламина Юпитера. Ему запрещалось проходить военную подготовку на Марсовом поле, никакое железо не должно было касаться его персоны, в его одежде не было никаких узлов или застежек, он не должен был обращаться с ласковым словом к собаке, ему приходилось носить обувь, сшитую из кожи животного, убитого случайно, и есть только ту пищу, которую позволяло его положение. Отсутствие бороды объяснялось тем, что он брился бронзовой бритвой. То, что он носил сапоги, поскольку его сандалии на деревянной подошве, положенные жрецу, были непрактичны, объяснялось тем, что он сам лично придумал себе фасон. По крайней мере, эту обувь не надо привязывать к лодыжке ремнями.
Даже мать его не знала, как ненавидел Цезарь свой пожизненный приговор быть жрецом Юпитера. В пятнадцать лет Цезарь принял бессмысленные тайные знаки своего жречества без ропота, даже не взглянув на них. И Аврелия облегченно вздохнула. Чего она не могла знать, так это истинной причины, почему он подчинился. Молодой Цезарь был римлянином до мозга костей, что означало: он целиком и полностью предан обычаям своей страны. Кроме того, он был чрезвычайно суеверен. Ему надлежало подчиниться! Если он не подчинится, то Фортуна никогда не будет к нему милостива. Она не улыбнется ни ему, ни его делам, у него не будет удачи. Ибо несмотря на этот страшный пожизненный приговор, он все еще верил, что Фортуна отыщет для него выход, если он, Цезарь, как следует постарается служить Юпитеру Наилучшему Величайшему.
Таким образом, подчинение не означало примирения, как думала Аврелия. Подчинение только означало, что с каждым днем он все больше ненавидел быть фламином Юпитера. И больше всего ненавидел потому, что по закону избежать этого было нельзя. Старому Гаю Марию удалось сковать его навсегда. Только Фортуна может освободить его.
Цезарю исполнилось семнадцать лет. До восемнадцати осталось семь месяцев. Но выглядел он старше и держался как консул, который побывал также и цензором. Высокий рост и стройная мускулистая фигура весьма способствовали этому. Прошло уже два с половиной года с тех пор, как умер его отец, а это означало, что Цезарь очень рано стал главой семьи, pater families, и теперь он к этому относился совершенно естественно. Юношеская красота не исчезла, она стала более мужественной. Его нос — хвала всем богам! — удлинился и приобрел форму настоящего, крупного римского носа. Этот носище спас Цезаря от той сладенькой миловидности, которая была бы большим бременем для человека, страстно желавшего стать настоящим мужчиной, римлянином — солдатом, государственным деятелем, любимцем женщин, которого нельзя даже заподозрить в пристрастии к существам своего же пола.
Члены его семьи собрались в приемной комнате, одетые для долгой прогулки на холоде. Все, кроме его жены Цинниллы. Одиннадцатилетняя, она не считалась достаточно взрослой, чтобы посещать редкие собрания всего рода. Однако она пришла — маленькая смуглянка. Когда вошел Цезарь, ее темно-лиловые глазки, как всегда, устремились к нему. Он обожал ее. Цезарь подошел, поднял ее на руки, поцеловал мягкие розовые щечки, зажмурив глаза, чтобы вдохнуть благоухающий запах ребенка, которого мать содержит в чистоте и умасливает благовониями.
