Тысяча кораблей - Натали Хейнс
Лихорадка вспыхивала так внезапно, что ее приближение было трудно обнаружить. Человек лишь на пороге смерти понимал, что он болен, а не просто сомлел на палящем солнце, от которого в лагере почти негде было укрыться. Даже целители мало чем могли помочь. Они были научены врачевать боевые увечья: их искусство заключалось в перевязывании ссадин и прижигании ран. Травяные отвары не оказывали никакого воздействия на заразу, распространявшуюся по лагерю со скоростью горячего южного ветра. Люди расцарапывали кожу, по которой ползали воображаемые насекомые, оставляя рубцы на руках и язвы на ногах. Во рту и на веках у них образовывались волдыри, и вскоре острые ногти превращали их в кровоточащие раны. Умирали воины, дохли козы, крупный скот и даже несколько собак, прибившихся к лагерю. Сначала товарищи погибших молились, потом стенали. Когда ни то, ни другое не помогло, они отправились к царю.
* * *Хрисеида сидела в своем обычном укрытии за шатром Агамемнона, когда к нему явились с мольбой подданные. Девушка знала, что в лагере беда: на греков напала какая-то болезнь. Накануне умерла одна из женщин, стиравших белье на реке по утрам, а теперь заболела еще одна. Уже несколько дней никто не видел ни Брисеиду, ни остальных рабынь из лагеря мирмидонян. Хрисеиду терзала мысль, что ее прекрасная подруга слегла с лихорадкой. После всего, что потеряла Брисеида, — после всего, что обе они потеряли, — неужто теперь их лишат и самой жизни? Девушка хотела отправить пленнице Патрокла весточку, но никому не могла довериться. Кроме того, среди женщин на берегу ходил слух, что люди Ахилла отказываются общаться с другими греками. В стане мирмидонян еще никто не заболел, говорили пленницы. Должно быть, зараза подобна мечам врагов богоравного Ахилла: героя не коснулся ни один из них.
Поначалу Агамемнон отказывался говорить с людьми, собравшимися у его шатра и требовавшими допустить их. Но мужчины не расходились, и чем дальше, тем громче становился гул толпы. Хрисеиде было ясно, что рано или поздно царю придется выйти к ним, но она уже заметила, что Агамемнон труслив. Он всеми силами избегал стычек с подданными, потому что редко мог переспорить противника, хотя из-за своей вздорности все равно ввязывался в перепалки. У Хрисеиды был личный опыт жизни только с одним мужчиной — отцом. И хотя тот зачастую казался девушке холодным и несговорчивым, теперь она осознала, что вместе с тем Хрис был сильным, принципиальным человеком, который не увиливал от своих обязанностей.
Хрисеида видела, что Агамемнон не таков. Он тратил уйму времени, твердя окружающим о своей беспримерной значительности, но редко желал принимать на себя ответственность и совершать выбор, как полагается царю. Его юная рабыня не единожды задавалась вопросом, как столь слабое и ничтожное создание сумело подняться до таких высот власти. Она пришла к выводу, что причиной тому — себялюбие греков: каждый мужчина первым делом заботился о себе, потом — о своих людях и уж в последнюю очередь — о других греках, если вообще заботился о них. Заслуги человека определялись тем, что он имеет, а не тем, что делает Хрисеида противопоставляла царя аргивян своему отцу, который не позволил бы подобной недалекости ни себе, ни дочери. Поэтому, хотя девушка и боялась загребущих рук Агамемнона и его злобного нрава, она ощущала странное превосходство над царем, которому теперь принадлежала.
Из-за шатра Хрисеида услышала, как возбужденный шепот царских советников стих. Агамемнон вышел к рассерженной, взбудораженной толпе, которая в нестерпимой духоте ожидала его ответа. Но царь находился отнюдь не в примирительном настроении.
— Возвращайтесь в свои шатры! — воскликнул Агамемнон. — Мы уже сталкивались с летней лихорадкой, этот недуг ничем от нее не отличается. Через день-два он отступит.
— Это не летняя болезнь, — выкрикнули из толпы, — а что-то другое.
Ропот солдат, похожий на клекот потревоженных птиц, усилился.
— Возвращайтесь в шатры! — повторил Агамемнон.
— Расскажи ему то, что рассказывал нам, — потребовал другой мужчина, и Хрисеида уже не смогла оставаться в укрытии. Ей непременно нужно было узнать, что творится в лагере. Девушка на коленях подползла к проходу между двумя шатрами, чтобы лучше видеть происходящее.
— Расскажи ему! — вторили другие голоса. Наконец кто-то выступил вперед. Это жрец, сразу поняла Хрисеида. Она заметила высокомерный взгляд и богато украшенные одеяния, которые он надел для служения богу, а также с целью подчеркнуть собственную значимость.
— В чем дело, Калхас? — спросил Агамемнон, — Что́ я, по-твоему, должен принести в жертву сегодня?
«Странный вопрос», — подумала Хрисеида. Царю должно быть известно, что в загонах осталось всего несколько тщедушных телят: выбирать разношерстной греческой шайке уже не приходилось.
— Я говорил с богами, — промолвил Калхас. — Люди правы: нас поразила не обычная болезнь. Это наказание, посланное Аполлоном.
Ропот становился все громче, пока Агамемнон не потряс кулаком.
— Наказание, посланное Аполлоном? Тогда устрой гекатомбу! — огрызнулся он под саркастическое фырканье толпы: даже если согнать всех коров в лагере, не набралось бы и пятой части требуемой сотни.
— Мы можем принести в жертву хоть двести быков, толку не будет, — возразил Калхас. — У бога-стреловержца одно требование: верни жрецу его дочь.
Хрисеида ощутила комок в горле. Неужто отец выполнил угрозу и навлек на греков гнев Аполлона?
Лицо Агамемнона вспыхнуло ярким, болезненным румянцем.
— Отдать мою добычу? — воскликнул он. — Никогда!
— Это единственное средство от напасти, — настаивал Калхас. — Жрец хочет получить дочь назад; он призвал проклятие бога, которому служит. Мор не пройдет, пока мы не вернем девушку.
— Мы? — взвизгнул Агамемнон. — Она принадлежит не вам. Она принадлежит мне! С какой стати Аполлон требует, чтобы только один человек вернул свой трофей — именно я, царь всех греков? Почему бы от добычи не отказаться Одиссею или Аяксу?
Последовала долгая пауза.
— Потому что твоя добыча — дочь жреца Аполлона, — сказал Калхас.
— Ты вечно
