Уранотипия - Владимир Сергеевич Березин
Его выбрали для этого щекотливого дела оттого, что Львов был знаком с полковым командиром ещё по Бессарабии. Тот двигался по службе верно и споро – сам государь сказал, что полк не хуже, чем в гвардии, – и вот какая вышла оказия.
Львов, комкая под головой соломенную подушку, вспомнил, что первый раз встретил Павла Ивановича подполковником, но тоже весной. Тут всё начало мешаться, явь была неотделима ото сна, а сон – от воспоминаний.
Весна в тот год была долгой, холод никак не отступал, ведя арьергардные бои, что было весьма плохо для южных урожаев. Однако ж никто не думал об урожаях, думали о возмущении Ипсилантия. Только об этом и говорили в кишинёвском ресторане, где Пётр Петрович Львов, штабной офицер, скрывался от неприятных забот. Он ждал приказа о переводе, и время текло местным вином, разбавляемым безбожно. Сперва думали, что эта война последняя в истории, антихрист повержен и дело офицеров – пить в парижских кабаках и ходить к девице Ленорман за справками о будущих назначениях.
Но потом вышло, что ни турки, ни персы не знали, что война последняя, и армия втянулась в границы империи, чтобы переходить их теперь уже в южных и восточных направлениях.
Остался только гигантский долг в парижских заведениях, который выплачивало благородное начальство. Назначения задерживались, места оказались заняты. Нравы у границы оставались вольными, а в офицерах ещё был задор.
Кровь была горяча, они, в сущности, были молоды и юны, тридцатилетние казались стариками, а те, кому за пятьдесят, выходили чем-то вроде дряхлой рассохшейся мебели екатерининских времён.
Над ресторанной скатертью, не вполне чистой, как и всё здесь, летали колкости и bonmots, жизнь казалась огромной, как степь, а собеседники – полубогами. Вино часто превращает любые слова, свои и чужие, в соломонову мудрость. Перейдёт ли Вторая армия Прут, помогая грекам, а если перейдёт, то где остановится, то есть увидит ли осквернённая святая София блеск русского штыка? «Но между нами договор, – возражал кто-то из штатских, – слово императора порукой миру». Его не слушали.
Тогда-то Пётр Петрович и познакомился с Павлом Ивановичем. Тот был крепок и основателен, ходил в адъютантах и тоже ждал нового назначения. Павла Ивановича государь осыпал орденами, и было за что: он прошёл всю войну, был тяжело ранен в Бородинском сражении, а теперь занимался делами секретными и опасными.
Офицеры некоторое время разговаривали осторожно, ходили вокруг да около, будто два хищника, что кружат в одной клетке, повернув друг к другу головы. Общие именины добавляли доверия в беседе.
А потом Павел Иванович заговорил о справедливости, Пётр Петрович его поддержал, и по всему выходило, что терять юношеского задора нельзя и справедливость должна быть водружена над миром, как знамя над взятым редутом. Львов знал, что его собеседник тайным образом ездил в Молдавию, но даже то, что знали все, нельзя было упомянуть вслух. Хоть шпионство несовместимо с офицерской честью, но Павел Иванович, служивший с Ипсилантием в кавалергардах, теперь тайно виделся с ним на той стороне.
Вдруг он наклонился ко Львову и тихо произнёс:
– Сам наш герой, я полагаю, только орудие в руках скрытой силы, которая употребила его имя точкою соединения.
Это было ненужным знанием, то был акт доверия.
Рядом с ними крутился молодой чиновник, посланный сюда из Одессы с какой-то инспекцией. Он рассказывал, что Ланжерон выдаёт там паспорта всем, кто хочет присоединиться к восстанию. Львов хорошо знал тип этих опоздавших на войну юношей. То, что они разминулись с Бонапартием на год-два, было их трагедией. Что возраст? Сыновьям Раевского под Салтыковкой было семнадцать и одиннадцать, а от этих судьба отвела славу, и теперь им хотелось пристать к чему-нибудь героическому и смутному. Вступить в Этерию (которую, путаясь, часто называли Гетерией), в сказочную дружину греков, бьющуюся с османами, погибнуть за счастье славян… Им всё нужно собственной смертью утвердить свою гордость. Да полноте, никто не покушается ни на вашу гордость, ни на вашу славу. И точно, чиновник с жаром произнёс:
– Вот, к примеру, Ипсилантий. Он генерал-майор русской службы, он потерял руку под Дрезденом, а теперь дерётся с турками, как…
Оттого молодой чиновник, как и все, много говорил о греках, османах, ну и, разумеется, о поэзии.
Пётр Петрович и Павел Иванович, которые были старше юнца лет на шесть, смотрели на него с некоторым удивлением. Разговора, который набухал между ними, как грозовая туча, полная неясных предзнаменований, не вышло, и Павел Иванович видным образом злился.
Так вышло, что Львов вышел на улицу вместе с чиновником. Тот смотрел на него волком.
– Позвольте-с, – начал юноша. – Вы, верно, считаете меня пустым человеком?
Голос его был напряжён, и Львов подумал, что этот петушок, чего ещё, хочет сделать вызов. И он убьёт (в этом Пётр Петрович был уверен) мальчика, принявшего свой эгоизм за честь, а потом, после убийства мальчишки, затоскует. Поэтому Львов внимательно посмотрел в глаза молодого чиновника и сказал:
– Вовсе нет. Вы умны, а ум я ценю больше прочих качеств. Но вам тесно в этой дыре, если вы к ней себя приноровите, то погибнете.
Чиновник вдруг расхохотался и сказал, что оба его сегодняшних собеседника – и Пётр Петрович, и Павел Иванович – умные люди во всём смысле этого слова. Вот Павел Иванович говорит: «Mon cœur est matérialiste, mais ma raison s’y refuse»[1], и это в высшей степени прекрасно.
– Я с ним вёл разговоры и метафизические, и политические, и нравственные. Он один из самых оригинальных умов, которых я знаю, – продолжил чиновник.
Пётр Петрович решил было, что эта болтовня никогда не кончится, но тут подъехала коляска с какой-то дамой, что стала подавать новороссийскому чиновнику непонятные знаки. Молодой человек свернул разговор, будто спрятал рукопись в карман, и простился с Петром Петровичем – хоть и чересчур пылко, но быстро.
X
(украинская ночь)
И чрез несколько минут всё уже уснуло на селе; один только месяц так же блистательно и чудно плыл в необъятных пустынях роскошного украинского неба. Так же торжественно дышало в
