Кровавый знак. Золотой Ясенько - Юзеф Игнаций Крашевский
Сказав это, он хотел взять её за руку, когда пани Спыткова остановилась вдруг перед ним с таким величием гнева и возмущения, из её глаз смело брызнул на него такой грозный взор, что дерзкий Иво должен был отступить и, безмолвный, стоял, бледнея.
Поистине ужасной была эта женщина, на лице которой чувство женского достоинства рисовалось с чрезвычайной силой, накопленной за долгие годы. Достаточно было этого взгляда, чтобы оттолкнуть и отнять всякую надежду; но Иво слишком долго страдал, а может, слишком сильно любил, чтобы испугаться этой угрозы и сбежать от борьбы. Через мгновение его губы задрожали улыбкой боли и насмешки одновременно.
– Прошу прощения, – сказал он, остывая и меняя голос. – Говоря о чувствах, которые не остыли во мне, я не совершил преступления, я совершил только ошибку. Я забыл, чем есть сердце женщины, в котором любовь гаснет так скоро, а гнев не умирает никогда. Поэтому оствайся, пани, со своим гневом и позволь сохранить мне ту любовь, которая, отравив жизнь, сможет забрать её у меня.
Вдова только пожала плечами и снова пошла дальше.
– Кажется, пани, что вы не верите в то, что человек может добиться, когда теряет последнюю надежду. Несомненно, как какой-нибудь… Не могу вас вынудить поверить. Однако с сегодняшнего дня, исчерпав последнюю надежду на спасение, пойду искать или иной надежды, или какого-нибудь конца этой несчастной комедии. Чем это вам навредит, что я напрочь осквернился, запятнался и где-нибудь, бедный, погибну? Вы говорите, что стало так, как должно было стать? Действительно, не будем об этом больше говорить. Стоны и жалобы не пристали мне, а для вас были бы скучны. Поэтому возвращаемся к обществу, а я – к моему характеру.
Когда он произнёс эти слова, пани Спыткова, заколебавшись, подняла глаза. Её лицо было совсем изменившимся, бледным, грустным, смотрела на Иво со слезами, дрожащими на веках. Казалось, что она что-то хочет сказать, что, может, из её губ вырвалось бы слово утешения. Якса, ослеплённый второй раз надеждой, остановился, но затем Евгений живо приблизился к матери. Он странно, с испугом поглядел на неё и на спутника, и потянул её за собой к беседке, прежде чем имела время сказать.
Через мгновение к Яксе вернулось самообладание, но пошёл за ними задумчивый, необычно молчаливый и робкий.
И в этот раз не приломил он хлеба, не принял вина, объяснил плохим самочувствием, смотрел; сидел и думал. Евгений, хотя мало знал людей, заметил в нём перемену; но, в сердце обижаясь на него, почти утешился, видя его хмурым. На пустой беседе прошёл час в саду, а так как приближался вечер, Иво встал, чтобы попрощаться.
– Поскольку вы едете в Варшаву, – сказал он, – сомневаюсь, что я ещё буду иметь удовольствие видеть вас тут.
– Мой отъезд, – на вид равнодушно прервала вдова, – до сих пор только в проекте, а когда осуществится… этого, право… не знаю.
Это было похоже на добавление надежды; но Якса, казалось, не хочет этого понимать. Легко поклонился и сказал:
– Позвольте, пани, проститься.
Потом он повернулся к Евгению и подал ему с улыбкой руку. Молодой человек уже смягчил чувство неприязни, так внезапно появившееся к каштеляничу, боролся, по крайней мере с собой, чтобы ему его не показывать.
Они любезно попрощались, Евгений даже проводил его на крыльцо, щебеча.
Через минуту, когда уже Иво должен был садиться, неожиданно с балкона первого этажа показалось бледное лицо пани Спытковой, которая крикнула сыну:
– Попроси соседа, чтобы ещё нас навестил.
Иво, ничего не отвечая, вежливым поклоном поблагодарил за этот знак милости; но его мрачное лицо не прояснилось, а когда молодой человек что-то ему шептал, исполняя приказ матери, он сказал только:
– Весьма благодарен, у меня тоже есть в проектах поездка… не знаю ещё, что сделаю.
Пани Спыткова всё ещё стояла на балконе. Иво ещё раз к ней повернулся, сжал коня и, согласно своей привычке, галопом помчался к дому.
* * *
Что произошло в душе этой женщины с первого негодования и гнева до того милосердия и сострадания? Каким образом её отвращение сменилось милостью, гордость – кротостью? Угадать трудно.
Сразу после отъезда Иво вдова вошла в комнату и заперлась для молитвы.
Евгений остался на крыльце и, избавившись от Заранка, думал там в одиночестве глубже, чем это делал до сих пор. Чувствовал, что в нём к произошла какая-то необъяснимая перемена, что одной минутой гнева он вдруг повзрослел и стал мужчиной, на плечах которого покоилось тяжёлое бремя. Этот человек, к которому недавно чувствовал тягу и слабость, стал ему ненавистен; сближение с матерью начинало его возмущать и выводить из себя; он беспокоился, сам не мог себе объяснить причины этого страха и отвращения.
Заранек ушёл в свою комнату, оставив его одного. Евгений сел, оперевшись, на крыльце, и после отъезда Яксы остался, всматриваясь в одинокий замок, словно его что-то донимало, словно ему нужно было сосредоточить в себе дух и мысли.
До сих пор он мало рассуждал о собственной жизни и её обязанностях, была это, может, первая минута, когда ему нужно было заглянуть в себя, хотя на первый взгляд ничто его к этому не вынуждало. У него на душе было грустно, как бы от предчувствия какой-то невидимой опасности. Тихая ночь укутала всю эту усадьбы, привыкшую к спокойствию и молчанию, ещё более торжественной тишиной грядущего часа сна. Ничего не было слышно, кроме, почти неуловимого шелеста деревьев в саду и приглушённого плеска водяной мельницы. Иногда пролетало какое-то неожиданное дуновение, затрагивая ветки, шумело в глубинах коридоров и снова после него наступало торжественное молчание.
В замке, как было при жизни пана Спытека, всё имело назначенное время: сон и подъём приходили по звону часов, которые правили и распоряжались людьми. По очереди гас в окнах свет, исчезали слуги, закрывали двери и в конце концов только одно окошко часовни, в которой всегда горела слабым светом лампада, сверкало на фоне чёрного здания. Евгений дождался тех шагов по коридору, которые объявляли закрытие
