И отрет Бог всякую слезу - Гаврилов Николай Петрович
Потому что еще неизвестно, кому больше повезло, — взявшему на себя его судьбу сибиряку, засыпанному землей в общей яме в ста метрах от лагеря, — или ему, оставшемуся жить, чтобы мучиться и умирать еще тысячи раз.
XVI
Весть о том, что в Масюковщине открылся лагерь для военнопленных, облетела всю округу. По вечерам за ограждением собиралась толпа гражданских. Это были в основном женщины, искавшие своих мужей, братьев и сыновей.
— Боря! — неслось над лагерем с вольной стороны. — Юра…! Степцов Иван, люди, милые, может, слышал кто? Иван Степцов, передайте, его мама ищет…! Лейтенант Изюмов Николай…, Коленька!
Лейтенант Николай Изюмов, мертвый, изуродованный, без рук и лица, полузасыпанный землей, лежал сейчас возле искореженной противотанковой пушки, одиноко стоящей на опушке леса под станцией Гатово, до последнего мгновения так и не отступив с вверенного ему рубежа. Рядом в разных позах лежали останки его солдат. Но мать об этом не знала и каждый день приходила к забору в отчаянной надежде увидеть сына живым. Невысокая сухая женщина в сером платке говорила себе, что она обязательно его найдет, день за днем живя только этой надеждой, потому что это страшно, когда человеку больше нечего ждать.
Другие никого не искали, они просто приносили к забору еду. Говорят, что конец света означает не окончание света вообще, а конец света Божьего, освещающего каждого человека, приходящего в мир. Конец жалости, милосердия и сострадания. Если это так, то до него было еще далеко. Люди, — особенно женщины, особенно одинокие, — те, кто до войны жалел голубей и кошек больше, чем людей, несли пленным последнее, — вареную картошку, сухари, лук, и обязательно что-нибудь для полицаев, чтобы они передали продукты в лагерь. Это для правительства, ну, и для тех, кому просто необходимо кого-то попрекать, пленные были изменниками, а для этих женщин они оставались несчастными мальчишками со страшной судьбой.
Дети близлежащих деревень воровали дома у мамок хлеб, чтобы перебросить его через ряды колючей проволоки.
По лагерю ходили слухи об одной крестьянке в накинутом на волосы черном платке. Говорили, что она два дня подряд подходила к лагерю, но стояла чуть в стороне от остальных, внимательно наблюдая за охраняющими запретку полицаями. По каким-то своим признакам она вычислила среди них старшего, и на третий день принесла ему плетеную корзину, в которой лежали яйца, сливочное масло, огромный кусок сала и бутыль с мутным самогоном. Кроме корзины женщина передала полицейскому золотые сережки и колечко, завернутые в тряпочку.
— Ладно, баба. Забирай. Который из них твой? — нехотя согласился полицай, пряча золото в карман широкого галифе и принимая корзину с продуктами.
— Вася…! — крикнула женщина, подойдя к ограждению, за которым, протягивая руки сквозь проволоку, стояли сотни изможденных военнопленных. — «Я Вася», — тут же отозвался кто-то из них.
— Вот его. Муж мой, — волнуясь, попросила крестьянка.
— Ладно. Жди здесь.
Полицейский пошел в лагерь, поговорил с всесильным Мирченко, и тому как-то удалось решить этот вопрос с немцами. Через полчаса тот же полицейский вывел за ворота совершенно ошеломленного парня в рваной гимнастерке. Кисть его левой руки была замотана черными от заскорузлой корки крови бинтами. Парень растеряно улыбался, еще не веря в случившееся. Что это был за Вася, и Вася ли он вообще, осталось загадкой. Они с женщиной явно не знали друг друга. Он просто отозвался на ее крик. Может она, устав от беспросветного одиночества, хотела приобрести себе мужа, в надежде, что он будет ее благодарить всю оставшуюся жизнь, может ей был нужен работник, может она преследовала какие-то другие, абсолютно прозаические, земные цели, кто знает…? Но наблюдающим за их уходом пленным хотелось верить, что она просто спасла его, потому что знала, что спасая одного, спасаешь целый мир.
Этот случай передавался слухами из барака в барак. Сама возможность выкупа, мысль о том, что тебя могут отпустить за самогон и золотые побрякушки будоражила души. Даже те, у кого родные и близкие находились за далекой линией фронта, каждый вечер спешили к ограждению, приподнимаясь на цыпочки, вытягивая шеи, всматривались в лица толпившихся за забором женщин в безумной надежде увидеть там знакомое лицо.
— Боря…! Иван…! Коленька…! — неслось с той стороны.
— Света, Света Кольцова, Краснозвездная пять дробь три…. Люди, кто из Минска, передайте ей, что я здесь, живой, — кричали в ответ из лагеря. Через ряды проволоки летел хлеб, летела картошка. Немцы смотрели на гражданских пока сквозь пальцы. Полицаи делились с ними и самогоном и салом.
Саша приходящих женщин не видел, их барак находился далеко от ограждения, в самом центре лагеря. Но крики были слышны. Один раз ему почудилось далекое, — «Бортников! Бортников!», но он решил, что ослышался, или звали какого-нибудь однофамильца. Его мама и сестричка находились в Смоленске, а может и дальше, судя по тому, что под Смоленском уже шли ожесточенные бои. Они его звать не могли, а отца он уже не надеялся увидеть живым.
Если бы кто-нибудь после спросил Бортникова, как он прожил первые два месяца в лагере, Саша бы ответил, что не помнит. В то время ему снились необычайно яркие, насыщенные сны, — их было много, они приходили сразу, как только закрывались глаза. Яркие, необыкновенно светлые и добрые сны, казалось, компенсировали его пассивное дремотное состояние в реальности, сама реальность из-за них казалась сном, отличаясь от сновидений лишь своей последовательностью. А из лагерной жизни запомнилось только постоянное, изматывающее чувство голода.
И так худощавое мальчишеское тело похудело до невозможности, а затем стало одутловатым, словно под кожей собралась вода. Сытые крупные вши ползали по всему телу. Внутренние швы гимнастерки блестели от их яиц. И руки, и живот, и ноги были покрыты мелкими незаживающими язвами от постоянного расчесывания. Одежду можно было постирать только в луже, воду в барак дежурные приносили в бачках, и ее не хватало даже напиться. То время стерлось, исчезло из его памяти. Но один светлый сентябрьский день запомнился навсегда.
В этот день, на утреннем разводе Сашу записали в выводную команду, направляемую на работу в город. Это был его первый выход за пределы лагеря.
Руководил выводной командой лейтенант Гольтц.
Правду говорят, — чтобы узнать человека, надо ему дать неограниченную власть. До войны лейтенант Гольтц был обычным юношей; часто добрым, мечтательным, сентиментальным, тихим, любящим родителей. Чтобы вытащить наружу своего демона, ему надо было попасть на военную службу в тыловое подразделение группы армий «Центр» и оказаться на оккупированной территории, в должности офицера комендатуры лагеря Липпа. Говорили, что он лично расстреливает ослабевших или нерасторопных пленных.
В этот день выводной команде предстояло разбирать развалины жилых домов на Немиге. Путь к месту работы был долог. Колонне пленных надо было пройти через несколько деревень, затем пересечь частный сектор Татарских огородов. День обещал выдаться погожим, ярко светило солнце, хотя в воздухе уже чувствовалось приближение холодов. Летала паутина. Листва на деревьях окрасилась в красные и желтые цвета.
Весь путь до центра Минска Саша оглядывался по сторонам, узнавая и не узнавая родной город. За два месяца он не видел никого, кроме пленных и немцев, и сейчас жадно всматривался в лица попадающихся на пути прохожих. Лица эти выглядели испуганными, люди старались отойти подальше от колонны грязных, истощенных красноармейцев, окруженных автоматчиками с овчарками.
Окраины Минска казались нетронутыми войной. Переулки, сады, лавочки, открытые ставни в деревянных домах за палисадниками. Даже магазины работали. Ближе к центру стали попадаться пожарища, пустые участки с обгоревшими до черноты фрагментами стен. Сам город оставался в развалинах.
Лейтенант Гольтц остановил колонну на одном из перекрестков, засыпанном обломками рухнувшего дома. Надо было освободить от завала проезжую часть. По его приказу около сотни пленных растянулись в цепочку, передавая друг другу каменные обломки и аккуратно откладывая небитый кирпич в отдельную кучу. Работа должна была идти быстро, четко, слаженно, без задержек. Сложив руки за спиной, лейтенант наблюдал за пленными, ожидая повода, когда будет можно кого-нибудь наказать. Ведь для слабых людей нет большего удовольствия, чем самоутвердиться за счет еще более слабых.
