И отрет Бог всякую слезу - Гаврилов Николай Петрович
И многие пленные в бараках думали так же. «Кожу за кожу, а за жизнь свою человек отдаст все, что есть у него….». Искушение пойти путем наименьшего сопротивления легко находило нужные слова для каждого. Кто-то переходил к немцам из-за идейных соображений, хотя большинство таких отсеялись еще на сборных пунктах; кто-то искусственно находил в себе какие-то старые обиды на советскую власть и неосознанно культивировал их, пока они не достигали нужного размера. Кто-то просто хотел жить, в любом качестве, лишь бы жить, а кто-то убеждал себя, что немцев можно перехитрить, что его смерть здесь бессмысленна, а жизнь еще может принести кому-то пользу.
Как, например, младший лейтенант и оба его бойца из Сашиного барака.
— Война идет, а мы в стороне, — тихо сказал он как-то вечером на нарах Саше и Андрею Звягинцеву. — Сидим здесь, как мыши под веником, ждем, когда подохнем. Посмотрите, на кого все похожи…. Тени, а не люди, все мысли только о жратве, о завтрашней пайке хлеба. Скоро все в животных превратимся. А наши под Ельней насмерть стоят….
— Что ты предлагаешь? — также тихо спросил его Андрей.
— Записаться в полицию. Военная хитрость…. Пусть все думают, что хотят, нам бы только оружие в руки взять. И при первой возможности — в лес. Если наших там не найдем, создадим свой отряд. Погибать — так в бою. Хоть сколько-нибудь немцев с собой прихватить, хоть сколько-нибудь…. Не зря жизнь прожить, понимаешь?
Оба его бойца полностью разделяли мнение своего бывшего командира. Они втроем по-прежнему составляли одно целое, шепчась о чем-то в бараке по ночам. Но Саша и Звягинцев уже давно знали, что настоящим лидером в их тройке является вовсе не лейтенант, а один из его бойцов, крепкий, молчаливый, заточенный на действие крестьянский парень откуда-то из-под Тамбова. И девятнадцатилетний командир, и второй солдат жили мыслями этого парня, незаметно для себя делая их своими.
— Давай с нами, — шептал младший лейтенант. Он говорил и с Андреем и с Сашей, но обращался все-таки только к Звягинцеву. Сашу все считали мальчишкой, случайно попавшим в водоворот войны. В любых серьезных разговорах ему доводилось только роль слушателя.
— Повоюем, говоришь? — усмехнувшись, спустя долгую паузу произнес Андрей. — Думаешь, — вот так, просто? Промаршируете недельку на плацу в белых повязках, затем дадут в руки винтовки, повязки на землю, и в лес, к своим? Не обманывайся, лейтенант…. Не немцев ты обманешь, а себя. Знаешь, есть одна минута в моей жизни, которую я себе никогда не прощу. Всего одна минута…. Когда руки вверх поднял. И чтобы я потом не делал, мне ее уже не вернуть. А ты предлагаешь мне пройти дальше…. Нет, лейтенант. Себя можно обмануть только на время…. Твой путь в никуда. Не уйдете вы в лес. Это точка невозврата уже для самого себя….
Саша никогда не разговаривал с Андреем о моменте сдачи в плен. По молчаливому обоюдному согласию они обходили эту тему стороной, чтобы попытаться заново научиться уважать себя и друг друга. Сейчас Андрей затронул ее, и Саша был благодарен ему за это. Они струсили, растерялись, но они не предатели. Слова Звягинцева — сбивчивые, жесткие, выражали мнение многих людей, которым сейчас приходилось делать свой главный в жизни выбор. Этот выбор почти не озвучивали, он проходил в сердце, в тайне, наедине со своей совестью, и никто не знал, как мучительно человек принимал для себя свое решение.
Он просто выходил на утреннем разводе из строя, прося разрешения поговорить с администрацией, или продолжал оставаться в строю.
Прав, ох, как прав был Петр Михайлович, говоря о соблазне скинуть терновый венец. Во время войны всегда есть место подвигу. Есть подвиги яркие, заметные, совершенные на глазах своих товарищей в момент высшего душевного подъема. А есть подвиги, совершенные только перед самим собой. И этот подвиг был не разовым, его надо было повторять каждый день, потому что выбор продолжал оставаться, пока человека не отвозили в телеге по улице Новый Путь. Петр Михайлович говорил, что такой подвиг сродни христианскому, потому что борьба с искушением с момента принятия решения никуда не уходит, она продолжается снова и снова до самой смерти. Отверженные, безымянные, забытые, люди совершали в плену свой мученический подвиг каждый прожитый день, оставаясь чисты перед своей совестью, и перед своей Родиной, которая от них отреклась.
На следующий день младший лейтенант и оба его бойца вышли из строя и, переговорив с Мирченко, записались в полицейский батальон. Дальше их пути разошлись. Один из бойцов, тамбовец, тот самый теневой лидер, по слухам попал в диверсионную школу. Второго перевели в роту охраны какого-то железнодорожного моста, и только младшему лейтенанту было предложено проявить себя, оставаясь в лагере. Вместо винтовки он получил деревянную дубинку. На построениях лейтенант теперь стоял возле Мотьки и Мирченко, стараясь не встречаться взглядом с пленными. Продолжал убеждать себя, что поступил правильно. Представлял, как в его руки попадает граната, и он взрывает себя в казарме полицейского батальона, доказывая всем, что остался самим собой.
А затем случился побег. Сбежал военнопленный из выводной команды, работающей за территорией лагеря. Это произошло в районе Нижнего рынка. Район оцепили, подняв по тревоге роту немцев и весь полицейский батальон. Беглеца не нашли, но зато нашли дом, где пленному помогли переодеться. Младший лейтенант участвовал в обысках близлежащих домов вместе с Мотькой и Мирченко. На одном из задних дворов они обнаружили грязную солдатскую гимнастерку и пилотку, засунутую за поленницу дров.
— Куда он ушел? — бесцветным голосом спросил Мирченко хозяйку дома, прижимающую к себе шестилетнего сына.
— Я не знаю…. Я же в доме была, когда он во двор забежал. Я ему ничего не давала. Он сам с веревки во дворе штаны и рубашку мужа снял…. Что я могла сделать? — лепетала женщина, с ужасом глядя в пустые глаза Мирченко.
За помощь красноармейцам полагалась смертная казнь. Об этом предупреждали листовки, расклеенные на телеграфных столбах и углах домов. — «Груз какой-нибудь найди. Что-нибудь тяжелое», — коротко приказал Мирченко младшему лейтенанту, прервав хозяйку. Еще не понимая, что он хочет, лейтенант нашел в сарае ржавый железный кусок трака от трактора. А когда понял, стал бледным, бесцветным, словно вся кровь сошла куда-то с лица.
Женщину и ее шестилетнего сына повесили тут же во дворе, на старой замшелой яблоне. Причем к ногам ребенка прежде привязали кусок трака, чтобы увеличить нагрузку на веревку, чтобы маленький вес ребенка не давал ему долго дергаться в петле. И от этого нечеловеческого, извращенного милосердия Мирченко лейтенанту хотелось закричать. Он принял непосредственное участие в казни, — делал все, что ему приказывали, не прекословил, не отказывался, его только трясло, когда он выбивал подпорку из-под ног женщины.
Всю последующую ночь он пролежал в полицейской казарме без сна, смотря в темноте на потолочную балку. В какой-то момент даже снял брезентовый брючный ремень с галифе. А на утро снова стоял на разводе вместе с Мирченко и Мотькой. Вскоре его перевели в карательный батальон «Митте».
Позже ходили слухи, что он дослужился там до звания капитана.
Говорят, Господь иногда забирает душу человека раньше его смерти. Тело еще ходит по земле, дышит, разговаривает, пьет самогон, но сны ему больше не снятся. А если и снятся, то какие-то кровавые тени или бескрайние тоскливые болота, где он бродит в сырых туманах в полном одиночестве. Он забыл, что есть Бог, — спящая память смутно подсказывает, что есть кто-то, кто может вывести его на дорогу, но как Его позвать, капитану «Митте» вспомнить уже не удавалось.
Вся его дальнейшая судьба была лишь инерционным движением его выбора.
Места лейтенанта и его бойцов на нарах заняли другие. Пленные все продолжали прибывать. Начались затяжные дожди, земляной пол в бараке превратился в грязь. С прорех крыши лились струйки воды. И просовывая по ночам руки в рукава тонкой гимнастерки, поднимая воротник на лицо, Саша часто думал о том, что, человек действительно не знает, что для него хорошо, а что плохо.
