Жертва судебной ошибки - Сю Эжен

— Я понимаю, Жером, что мое удивление, мои вопросы должны поражать тебя. Но это происходит оттого, что я живу среди странных людей и хотя далеко не разделяю их глупых предрассудков (при этом Дюкормье горько улыбнулся), но часто невольно смотрю на вещи с их точки зрения.

— Вот почему у тебя вид знатного барина! — сказал, смеясь, Бонакэ, успокоенный объяснением друга. — Отлично понимаю, как действует привычка к известному обществу. Это все равно, как парижанин, попавший к гасконцам или провансальцам, наконец принимает их акцент. И у тебя прорывается временами аристократический акцент. Но не правда ли, ты ведь, в сущности, по-прежнему говоришь языком доброго, благородного сердца?

— Можно ли сомневаться, Жером? Но я сгораю от нетерпения узнать…

— Историю моей женитьбы? Самая простая и менее всего романтическая история, мой друг. Она в двух словах: я был врачом при благотворительном обществе моего округа и среди других больных лечил одну семью ремесленника, жившую в ужасной нужде. Здесь я и встретил в первый раз г-жу де Бленвиль; она только что овдовела тогда.

— Зачем же она бывала у этих несчастных?

— Как дама-патронесса; она очень усердно занималась своим делом. Семья состояла из шестнадцатилетней дочери и трех малюток; все они ютились на чердаке и спали на одной постели. Мать и старшая дочь были больны тифом; остальные дети, пока избежав заразы, дрожали на соломе в углу мансарды. Г-жа де Бленвиль сама каждый день по нескольку часов ухаживала за больными так нежно и с таким мужественным самоотвержением, что я почувствовал к ней симпа-тию, восхищение. Она дорого поплатилась за свою доброту. Через несколько дней она заразилась тифом и раз при мне упала в обморок. Когда она пришла в себя, я отвез ее домой. Она захотела, чтобы я лечил ее. Болезнь шла ужасно. Я проводил целые ночи возле нее, переходя от отчаяния к надежде; я не больше бы тревожился за мать или за сестру. Наконец мне удалось спасти г-жу Бленвиль. Она медленно поправлялась. Требовалось много заботы и даже путешествие, чтобы восстановить силы. Я поехал с ней. Видя г-жу де Бленвиль так близко в продолжение многих месяцев, я мог оценить ее благородное сердце, редкий основательный ум, глубокую и разностороннюю образованность, сильный п возвышенный характер. Она имела простые вкусы и любила уединенную жизнь, потому что не была создана для общества, в котором ей приходилось жить по рождению и замужеству. Она занималась искусством и наукой и находила удовольствие в хорошей, горячей благотворительности. Я привык видеть г-жу де Бленвиль ежедневно; мы указывали друг другу на семьи, где имелась надобность в нас. Это еще больше сблизило нас, и мы почувствовали взаимную искреннюю привязанность. Моя профессия с нравственной и философской стороны казалась ей самой благородной, и г-жа де Бленвиль не считала себя униженной, предложив мне соединить нашу судьбу, как я, принимая ее предложение, не считал, что возвышаюсь через это. И мы поженились. Моей жене двадцать семь лет, мне тридцать. Нами руководило не слепое увлечение, а глубокая, спокойная привязанность, испытанная в продолжение трех лет при ежедневных отношениях. Поэтому в будущем мы застрахованы от разочарования. У нас общие вкусы, одинаковые принципы; мы сходимся в любви к науке; наконец, у нас независимое положение. Как видишь, Анатоль, наш брак имеет все шансы на продолжительное счастье.

Анатоль Дюкормье внимательно слушал своего друга, но простая, прямая и, по выражению доктора, такая неромантическая любовь более удивляла его, чем трогала. Этот нелепый союз доктора и маркизы был вызван мещанскими обстоятельствами, и Анатоль чувствовал смущение. Но тем не менее он сказал, дружески пожимая руку Бонакэ:

— Предчувствия не обманули меня, когда я поздравлял тебя с женитьбой, не зная еще обстоятельств. Теперь же, зная характер твоей жены, я больше не удивляюсь тому, что меня поразило вначале. Да, это редкий характер. Поверь, что в обществе, где она жила, на сто, на тысячу женщин такого происхождения, как она, нет ни одной…

— Способной выйти за доктора, не правда ли?

— Нет, мой друг, — возразил Анатоль с выражением сдержанной ненависти. — Ах, сколько среди этой аристократии спеси, высокомерия, наглых или нелепых предрассудков! Эти господа точно живут еще в феодальные времена; они так же, как в былое время, безжалостны в своем глупом различии породы и классов. Поверь мне, твоя женитьба покажется им чудовищной, как будто мы еще живем во времена благородных и мужиков.

— Мой милый Анатоль, — отвечал доктор с добродушной улыбкой, — ты слишком строг, ты даже несправедлив.

— К этим людям?

— К этим людям.

— Послушай, Жером, не происходит ли твоя снисходительность оттого, что через женитьбу ты сам теперь принадлежишь почти к аристократии?

— Что ты! Я? Со своими принципами? Ты шутишь. Нет, надменное дворянство, сохранившее, как ты говоришь, несмотря на века и события, в неприкосновенности свои традиции, кажется мне исторической редкостью во вкусе Шамбора или Шенонсо.

— Как? Неужели тебя не возмущают его родовая гордость, подавляющее презрение к нам, бедным и незначительным людям?

— Нисколько. Что мне до того! Пускай себе башни старого замка возвышаются над долиной, лишь бы они не заслонили от света и солнца мой домишко и садик. Нет, прошло время гордых баронов; теперь люди делятся только на два класса: честных и мошенников, умных и дураков. Предоставим аристократии окапываться воспоминаниями, укрепляться в безобидных замках традиций. Чем эти люди могут повредить нам? Если они смешны, напыщенны, то пожалеем их!

— Но они нас презирают! Вот уже четыре года я наблюдаю их. Знаешь ли, что такое мы в их глазах? Существа низшего порядка, ничтожные людишки, как они выражаются.

— Ба! Поспорю с тобой, что они не станут презирать порядочного человека! Скажи лучше, что они смеются над мещанами во дворянстве. И будь сказано между нами, здесь они не совсем неправы. Но в конце концов, что могут аристократы оскорбить своим презрением? Наше тщеславие? Не будем давать им повода. Они живут в своем замкнутом кругу, и нам следует жить в своем. Не будем лезть к ним, но если случайно они придут к нам, то примем их радушно, если они порядочные и умные люди.

— Ты меня смущаешь, Жером, говоря так. А твоя женитьба? Ты же говоришь, что нам не следует идти к ним. Однако ты первый пошел к ним, женившись на аристократке?

— Я не могу тебе ответить, мой друг, что аристократка сама пришла ко мне, потому что г-жа де Бленвиль сама сделала мне предложение, предупредив мою мысль.

— А если бы ты предложил жениться, то не назвал бы этого «идти к ним»?

— Поймем друг друга. Что я полюбил в г-же Бленвиль? Титул? Нет. Она теряла его, выходя за меня замуж. Ее происхождение, аристократические связи? Нет, потому что ни она, ни я никогда не переступим порога того общества, где она жила до сих пор. Искал ли я ее богатства? Тоже нет, по-тому что она отказалась от огромного состояния мужа. Нет, я полюбил ее ни больше ни меньше как женщину с превосходным сердцем, возвышенным умом и великодушным характером. Что она принадлежит к аристократии — это игра случая, но я не радуюсь и не горюю об этом; ее происхождение не влияло на мой выбор. И почему бы оно препятствовало ему? Г-жа Бленвиль была свободна, я также, — и мы поженились, вот и все. Если бы она принадлежала к тому классу, который некоторые буржуа называют народом, я все-таки бы женился, потому что знаю только два класса женщин: честных и нечестных, которые нравятся и которые не нравятся.

— А как ты думаешь, ее семья, ее общество не почувствуют себя оскорбленными ее браком с тобой, не придут в негодование?

— Оскорблять и раздражать людей всегда неприятно; но когда люди негодуют на прямой, бескорыстный поступок… что делать? Остается пожалеть их и продолжать жить счастливо и честно.

Вошла служанка и сказала:

— Барыня желает вас видеть.

— Вот отличный случай представить тебя моей жене, — сказал доктор.