Джалиль Киекбаев - Родные и знакомые
Во-вторых, — и это, правду сказать, самое главное, — он не хотел ехать потому, что надеялся на встречу с Фатимой. В доме он останется один, езнэ с тёткой вернутся поздно, а то и заночуют в Гумерово. Возможно, Фатима заглянет по какой-нибудь надобности. В крайнем случае, нетрудно известить её, хотя бы через Асхата, что хозяева дома уехали…
А в гости можно отправиться в любое время. К матери он сходит и без приглашения. «Я от Гиляжа не завишу, — думал Сунагат. — Это он от меня зависит. Если захочу, потребую от него, что мне причитается. Ведь есть в его богатстве и моя доля».
Всё ж его уговорили ехать. Езнэ подкупил тем, что на Гиляжа смотрел тоже косо.
— Подкуём мы его! — развеселился Самигулла. — Разорим на медовухе. Мне после работы, с устатку, она придётся в самый раз!
— Я не из-за медовухи поеду, езнэ, а только послушавшись вас, — уточнил Сунагат.
Тётка надела поверх платья елян, отороченный мехом норки, запеленала свою младшенькую. Мастурэ давно уже сидела в телеге. Но Салихе пришлось ещё сбегать к соседке, попросить, чтобы вечером подоила корову. Наконец, погрузившись в длинную тряскую телегу, на которой Самигулла возит лубья, тронулись в путь.
— По такому случаю мог бы, езнэ, одолжить у Шагиахмета тарантас, — сказал Сунагат шутливо.
— Не хватало ещё, чтоб я унижался перед ним! Да и не даст он, хоть петлю ему на шею накинь…
* * *Гиляж пригласил в этот вечер двух своих братьев, живущих в Гумерове, двух компаньонов по торговле жерновами и только что отделившегося сына Закира. К прибытию гостей из Ташбаткана все они уже были в сборе, пришли с семьями. Встречать новоприбывших вышел во двор сам хозяин.
В доме обе половины — и мужская, и женская — по-праздничному прибраны. На стенах — расшитые полотенца, хлопчатобумажные и пуховые. На перекладинах над нарами висят новые одежды, цветастые платки, отрезы ткани — вытащили из сундука, чтобы увидели гости. Нары в мужской половине покрыты большим нарядным паласом, вдоль стен разложены подушки.
В женской половине и в сенях путаются под ногами ребятишки. Навстречу Сунагату кинулась пятилетняя дочь Сафуры. Он погладил её по головке, но ничего, кроме холодка отчуждённости, в сердце не почувствовал. Цепляясь за краешек нар, неуверенными шажками направился в его сторону и годовалый сын Сафуры. Сунагат задержал на малыше взгляд и, неожиданно улыбнувшись, подумал: «Этот мальчонка для здешних не пришлый, хоть мы и единоутробные братья. Ему в Гумерове выделят землю». Вновь отчётливо вспомнились Сунагату детские ссоры и драки с сыновьями Гиляжа, обидный выкрик, что ему здесь землю не дадут…
Старшая жена Гиляжа умерла два года назад, дети её выросли. Сафура, нажившая здесь дочь и сына, была теперь в доме единоличной хозяйкой, сновала из одной половины в другую, ухаживая за гостями.
Гостям сначала был подан чай. Но мужчины, предвидя, что будет ещё напиток покрепче, лишь слегка утолили жажду: как ни потчевал хозяин, чай пить не стали, опрокинули чашки на блюдца. Тогда Гиляж крикнул жене:
— Убери самовар!
Сафура прибежала из другой половины, проворно вынесла самовар, убрала чайную посуду и, встряхнув скатерть, расстелила её заново. Гиляж вытащил из-за печки бочонок с медовухой, поставил посреди скатерти. Сказал прибедняясь:
— Особого угощения нет, побеспокоил вас ради этой малости. И Сунагатулла как раз в отпуске…
Сафура подала деревянный ковшик с резной ручкой и большую чашу. Гиляж открыл бочонок. В ноздри ударил острый запах перебродившего мёда. Гиляж наполнил чашу, окинул взглядом сидевших кружком гостей.
— Ну, будьте здоровы! — сказал он и, гулко глотая, выпил налитое. Затем, взяв на себя обязанности аяксы [68], стал наливать гостям.
Вскоре мужчины захмелели. Старший брат Гиляжа бросил в поданную ему медовуху серебряный рубль и, протянув полную чашу обратно хозяину, запел:
На горе Магаш, на кряжеЗеленеет девясил.Близких сердцу ты уважил —На веселье пригласил.
— Живи! — вскричали гости.
Этот крик словно послужил сигналом для другой половины дома: тоненькими голосами завели песню и женщины.
Глава седьмая
1Парни с Верхней улицы задумали устроить вечеринку. Сунагату об этом сообщил Зекерия. Сунагат с удовольствием примкнул к компании: эти ребята ему нравились, он общался с ними охотней, чем с молодёжью Нижней улицы. Он теперь вообще старался пореже проходить по Нижней улице, особенно мимо дома подрядчика Ахмади. Ему казалось, что начнутся разговоры — мол, ходит, высматривает ахмадиеву дочку, а это было бы оскорбительным для чувства, которое он испытывал к Фатиме.
На Верхней улице живёт большей частью беднота, живёт дружно, друг друга здесь в обиду стараются не давать, и все одинаково не любят баев Нижней улицы — Шагиахмета, Багау, Ахмади, Усмана. Но бедны парни Верхней улицы, да веселы, горазды на всякие выдумки, на шуточки-прибауточки.
Решив устроить вечеринку, ребята скинулись: кто три копейки выложил, кто пятак. Сунагат, дабы не осрамиться перед ровесниками, дал за себя пятнадцать копеек и за дружка своего Зекерию — гривенник. Пошли за покупками к Галимьяну, который теперь заимел лавку и считался в ауле богатым купцом. Галимьян заартачился, не хотел открывать лавку, — дескать, беспокоите по пустякам в столь позднее время, — но; ребята не отстали от него, пока не получили то, что хотели.
Из лавки отправились прямиком к Ахмади-кураисту, гурьбой ввалились в дом. Объяснили, зачем пришли, попросили поиграть на курае. Ахмади, уже собравшийся ложиться спать, тоже поартачился, придумал отговорку:
— Нет, не выйдет, братишки, курай у меня переломился…
— Да нам хоть какой-нибудь звук, лишь бы поплясать! Так не уйдём! — настаивали ребята, и кто-то даже накинул на дверь крючок.
— Мы ж с угощением, Ахмади-агай!
Зекерия извлёк из-под полы бешмета длинную связку баранок и протянул хозяйке:
— На-ка, енгэ, повесь пока на гвоздь.
— И ставь самовар, енгэ!
Зекерия выгреб из кармана горсть конфет:
— Это тоже — к чаю!
Хозяин сдался. Он достал с притолоки курай, подул в него, с сомнением покачал головой:
— Не знай, получится ли с этим что-нибудь…
Затем, набрав в рот из стоявшего у двери кумгана [69] воды, впрыснул её в свою певучую трубочку. Присел на нары, опробовал инструмент, выдув протяжную мелодию.
— Вот так-то лучше! — одобрили парни.
— Ну, Ахмади-агай, давай-ка подровняем твои половицы!
Хозяин заиграл плясовую. Парни ударились в пляс.
Кто-то постучал в дверь.
— Откройте!
Узнали голос Талхи.
— Откроем, коль ты с деньгами…
— А сколько надо?
— Двадцать копеек.
Денег у Талхи не было. Побежал просить у отца. Усман-бай, узнав, зачем понадобились деньги, разгневался, даже пощёчину сыну дал. Чтоб помнил, с кем должен водиться.
А в доме кураиста парни, наплясавшись досыта, разбились на кучки, оживлённо беседовали.
Аитбай, обращаясь к хозяину, спросил:
— Слышал — говорят, тёзка твой ловушку Вагапа обчистил?
— Иди ты! Нет, не слышал.
— Кто, говоришь, обчистил? — заинтересовался один из парней, уловивший слова Аитбая краем уха.
— Да бузрятчик этот, с Нижней улицы.
— С него станется! Украдёт и не покраснеет.
— О чём речь? Кто украл, что украл?
— Говорю же — Ахмади медведя украл.
Теперь все обернулись к Аитбаю.
— Так он же его застрелил!
— А придавленного ловушкой медведя нельзя, что ли, застрелить?
— Вот именно! Очень удобно: приставляешь ружьё, куда хочешь, и стреляешь, а?
— Не-ет, ребята! Не украл он. Медведя-то можно считать хоть вагаповым, хоть ахмадиевым.
— Что ты этим хочешь сказать?
— А то, что Ахмади-бай винит в краже своего жеребчика Вагапа и Самигуллу. Они, говорит, конька зарезали и мясо съели. А голову, копыта и всякую там требуху Вагап сложил в ловушку для приманки. Потому Ахмади попавшего в ловушку медведя и забрал как своего. Сын его, Абдельхак, рассказывал.
— Выходит, бузрятчик не проиграл.
— Как же, проиграет он тебе! Он же не хуже того самарского вора…
— Что за вор?
— Есть сказка такая. Жили-были, говорят, два знаменитых вора. Один в городе Оренбурге, другой в городе Самаре. И решили они встретиться.
— Дружбу, стало быть, завести, а?
— Да. Вот однажды оренбургский вор отправился в Самару, отыскал того и говорит: «Рассказывают, будто ты очень ловко воруешь. Покажи-ка своё уменье». — «Нет, сначала покажи ты», — отвечает самарский.
— Ишь ты!
— Ладно, согласился оренбургский вор. «Ставь, — говорит, — свои условия». Самарский привёл его на берег реки и показал на дерево: «Вон там на верхушке ворон высиживает яйца. Заберись на дерево и вытащи яйца так, чтобы ворон не заметил». Оренбургский вор мигом забрался на дерево и вернулся с яйцами — ворон и не пошевелился.
