Хидыр Дерьяев - Судьба (книга третья)
Подождав, когда голоса затихнут, женщина крадучись пошла дальше. Возле моста через Мургаб её остановил часовой-туркмен.
— Пропусти меня, добрый парень! — взмолилась она. — Не задерживайте, пожалуйста, дайте пройти!
— Куда вы идёте? — допытывался часовой, пытаясь заглянуть в лицо женщине.
Отворачиваясь от него и прикрываясь полой халата, она прошептала:
— Домой иду… Вон на том берегу мой дом. Только перейти мост и в сторону немного свернуть… Пропустите меня, добрый парень!
Джигиту было скучно стоять одному, да и женщина по голосу казалась молодой. Он начал заигрывать.
— Поздно вы ходите. И одна. Да ещё и нога у вас, кажется, болит — хромаете. Как станете убегать, если кто погонится за вами?
— Да-да, — обрадованно сказала женщина, — болит нога. Никак уснуть не могла. Вот потому так поздно и пошли с мужем к табибу.
— С мужем? — удивился джигит. — Где же он?
Женщина немного смешалась.
— Он… он… к другому мосту пошёл! — Она не знала, есть здесь другой мост или нет, говорила наобум. — Там без охраны мост, но далеко. А у меня нога болит, я напрямик пошла… Пропустите меня, добрый парень, не задерживайте!
Она оглянулась. Вдалеке, в свете одинокого фонаря мелькнула чёрная человеческая фигура. Женщина задрожала — ей показалось, что она узнала прошедшего там человека, — умоляюще протянула руки к часовому.
— Ради аллаха… ради вашей матери… ради детей ваших, пропустите!
Почуяв неладное, часовой чиркнул спичкой. На него глянули огромные, расширенные ужасом глаза на бледном и прекрасном лице. Спичка, догорев, обожгла пальцы. Джигит отступил в сторону.
— Иди, сестра, — негромко сказал он, — иди, и да будет мир на твоей дороге… Ничего не бойся, иди. — И глянул туда, где желтело пятно одинокого фонаря.
Женщина торопливо ступила на мост, на секунду задержалась.
— Братец, прошу тебя… если подойдёт такой высокий, косоглазый мужчина, не пропускай его, прошу тебя!..
— Дела! — глядя, как женщина поспешно ковыляет по мосту, покачал тельпеком джигит. — Даже поблагодарить забыла. Как от смерти бежит…
Его внимание привлёк подходящий к мосту человек. Длинноногий, как фаланга, он шёл почти бегом. Его правая рука пыталась и никак не могла ухватить рукоять ножа, торчащего за поясом.
— Стой! — потребовал джигит. — Куда прёшься?
Глядя мимо него, длинноногий оттолкнул в сторону штык, по всей видимости не намереваясь задерживаться.
Часовой лязгнул затвором, досылая патрон в патронник.
— Стой, говорю! Убью на месте!
— Это моя жена, Узук! — длинноногий зло махнул в сторону моста. — А я Аманмурад из рода Бекмурад-бая, понял?!
— По мне хоть из рода самого пророка! — заорал часовой. — Отходи! Сюда на пятьдесят шагов запрещено приближаться!
— Послушай, братишка, ты ведь туркмен, пойми меня, — сбавил тон Аманмурад, поняв, что силой ничего не добьёшься. — Через мои руки сотни винтовок прошли, но я их на единоверцев не направлял. Мне пройти нужно, пропусти!
Он сделал шаг вперёд. Джигит вскинул винтовку к плечу.
— Стой, где стоишь! Если реку перейти нужно, в другом месте перейдёшь! Здесь нельзя!
— Да ведь туркмен ты, пойми! — в отчаянии, что беглянка ускользает прямо из рук, закричал Аманмурад. — Двадцать человек с ног сбились, разыскивая эту женщину! Два дня ищем! Если не пропустишь, она опять ускользнёт от нас!
— Чего это двадцать человек гоняются за одной женщиной, как за джейраном? — иронически спросил часовой, опуская винтовку. — Догонишь её — что сделаешь?
— Съем! — прорычал Аманмурад.
— Жадный ты, старик! — засмеялся джигит. — Разве она овца, чтобы есть её? Другие всю жизнь мечтают та кую пери найти, а ты какие слова говоришь Нет такое дело не пойдёт!
— Будь ты на моём месте, заживо бы её зажарил!
— Да ну! А мне кажется, что владей я такой красавицей, никуда из дому бы не вышел, не шлялся бы, как бездомная собака, возле моста и не бранился с подобными тебе нарушителями приказа.
— Слушай, братишка, пропусти! — Аманмурада корёжило, словно сырую кору ка огне: Узук уже подходила к другому концу моста. — Если уйдёт, где я её потом найду?
— Я бы пропустил тебя, старик, мне даже очень хочется пропустить тебя, — в голосе джигита звучала явная насмешка, — но служба есть служба, ничего не поделаешь. Приказано никого не пропускать.
— А её пропустил? Её приказ не касается?!
— Она, старик, женщина слабая, больная, бежит ради спасения своей жизни. За неё мне ничего не будет, а вот если тебя пропущу, могут расстрелять. Посуди сам, интересно ли мне лишаться своей молодой жизни из-за такого жадного старика, как ты?
— Значит, не пропустишь?! — скрипнул зубами Аманмурад.
— И не подумаю! — усмехнулся джигит и тут же упал от сильного удара в грудь.
Широкими прыжками Аманмурад помчался по мосту, размахивая выхваченным ножом. Он не видел ничего, кроме единственной цели.
Взбешённый джигит вскочил на ноги.
— Стой! — закричал он. — Стой, сын собаки!
Трижды, один за другим, прогремели выстрелы, но руки у джигита тряслись от злости, и он промахнулся. Часовой, стоявший с другой стороны моста, закричал, спрашивая, в чём дело. Джигит потряс винтовкой.
— Стреляй его, Нурмамед!.. Стреляй без промаха! Это — лазутчик!..
Тот, кого назвали Нурмамедом, выстрелил почти в упор. Аманмурад рухнул тяжёлой глыбой прямо ему под ноги, булькнул в волнах Мургаба нож. Нурмамед пошевелил убитого носком чокая, повернул его лицо, к свету, недоуменно пожал плечами и, уловив слабый стон, крикнул своему напарнику;
— Живой ещё!..
— Сбрось в реку! — донеслось с другой стороны маета.
Нурмамед посмотрел в ту сторону, осуждающе качнул головой и, достав из кармана тыковку-табакерку, постучал ею по ладони, отсыпая порцию наса.
* * *С трудом ковыляя по марийским улицам, сворачивая то направо, то налево, Узук долго не могла успокоиться. Так и слышался ей за спиной топот осатаневшего от ярости верблюда, его жадный зловонный хрип.
Наконец сердце стало биться ровнее.
Поначалу Узук старательно обходила немногочисленных ночных прохожих. Но вскоре сообразила: то, что она ищет, сама не найдёт, и, увидев на одной из улиц старика азербайджанца — ночного сторожа, неуверенно подошла к нему.
Старик удивился.
— Ай, балам, туркмэнски дженчин видим? Или мы спим и сон видим? Зачем, дочка, дом нэ сыдышь, улицам ходышь?
— Помогите мне, отец, — попросила Узук, — помогите мне Совет найти. Мне очень нужен Совет! Там есть парень по имени Берды. Помогите мне разыскать его, отец, не посчитайте за труд мою просьбу!
— Эй, балам, что просыш, какой такой Савэт! — сторож недоуменно поднял седые кустики бровей. — Два дня вчера хадыла — был Савэт. Сегодня — нету, кончился Савэт.
— Почему нету? — не поняла Узук. — Мне сказали, что Совет в городе находится!
— Разны горад есть — Чарджуй есть, Ташкет есть, Пэтэрбур есть. Гдэ Савэт искать станэш? Мы стары чалавэк, мы нэ знаим, где искать,
— Ушёл Совет? — ахнула Узук, уразумев наконец смысл сказанного стариком.
Сторож печально покивал своей высокой конусообразной шапкой.
— Ушёл, дочка, савсэм ушёл.
— А Берды тоже ушёл, вы не знаете?
— Нэ знаим. Многа туркмэнски адам Берды завут. Два знакомы, три знакомы — какой тебе нада? Адын — бежал, адын — прятался, адын — секир башка дэлал. Ямам, дочка, плоха…
Слова старика отняли у Узук последние силы. Единственная надежда, единственная цель, к которой стремилась она, где мечтала найти пристанище и защиту, уже не существует. Узук закрыла лицо руками и горько, безнадёжно заплакала.
Сторож потоптался немного, смущённо покашливая в вислые седые усы, попытался успокоить Узук:
— Нэ плачь, дочка, свой дом ведём тебя. Чай кушать будэш, спать немножко будэш. Утрам придёт — думать будэш.
— Вы правы, отец, от слёз толку мало, — Узук пальцами крепко провела по глазам, стирая слёзы. — Говорил мне Берды, что только в Совете надо искать заступничества от несправедливости, я и пришла искать. Сижу вот ка тёмной улице в чужом городе, а где Совет? Где найду заступника и покровителя? К кому обращаться за помощью? Эх, судьба моя, судьба чёрная! Треплет она меня, как собака пустой санач… Ты, старая уродина, одетая в лохмотья, до каких пор за пятки кусать будешь? Или брюхо твоё ненасытное ждёт, что проглотит меня заживо?.. Проклинаю тебя, судьба! Проклятие тебе до семьдесят седьмого колена!..
Старик-азербайджанец поцокал языком.
— Какой беда так кричишь? Беда нэ кошка — крикам нэ баится. Идём, веду тебя к одна туркмэнски люди! Савсэм близка. Ты баюсь не нада — хароша люди, богата люди. Галавам немножко дырка есть, как это говорят, воздух немножко, однако добры адам, простой чалавэк салам алейкум гаварит, денга даёт…
