Чабуа Амирэджиби - Дата Туташхиа
— Вы нездоровы, сударь? — спросил Зарандиа и тут же принес ему воды.
Доцент пригубил стакан и стал ждать роковой минуты, когда из чемодана вынут литературу. Литературы в чемодане, конечно, не оказалось. О чувствах доцента говорить не приходится. В чемодане лежали напильники немецкого изготовления, равные по весу литературе. Этот товар подлежал пошлине, и пока доцент в другой комнате выполнял необходимые формальности, чемодан вновь обменяли.
Через полчаса доцент вносил в номер гостиницы чемодан с литературой, вполне уверенный, что внес напильники. Все шло по плану Зарандиа. В этом не было ни цинизма, ни тем паче садизма, с каким кот играет пойманной мышью: поймал — отпустил — снова поймал. Зарандиа было необходимо, чтобы доцент был твердо уверен в том, что теперь он чист перед законом и для закона недосягаем, что слежка и обыск позади, а вещественное доказательство, освобождающее его от ответственности, — при нем. Цель первого обмена чемоданов была в том, чтобы обменять и таким путем его психика была бы приведена в то именно состояние, какое и овладело им при выходе из таможни, — это состояние растерянности, недоумения, но одновременно и ощущения недосягаемости, которое должно было привести его к ослаблению осторожности. Не буду занимать внимание своего будущего читателя всеми вариантами дальнейшего развития событий, которые были намечены и предусмотрены Зарандиа, но прежде, чем рассказать о финале операции, замечу, что теоретически не было ни малейшего шанса на то, что и перевозимая литература, и люди, доставившие и принявшие ее, будут спасены, разве что произошел бы потоп или еще какой-нибудь катаклизм, когда погибает все и вся. Проанализируйте тщательно всю ситуацию, и вы убедитесь в этом. А теперь финал, который оказался не столь уж банальным.
Доцент устроился в номере и пошел в город, заперев дверь на ключ. Он нанес визит крупному батумскому миллионеру-грузину, известному нам своим фрондерством и крупными пожертвованиями в пользу преследуемых революционеров. У миллионера было шесть красавиц-дочерей. Доцент провел в их обществе час-полтора, столько же времени потратил на прогулку по городу и вернулся в гостиницу. Вскоре к нему пришли двое. Хозяин впустил гостей и запер дверь, но через пять минут вынужден был отпереть ее — к нему явился Зарандиа. С ним было двое его подчиненных.
— Нас интересует цель вашей встречи, — сказал Зарандиа после того, как представился сам и представил документы, подтверждавшие его полномочия.
— Вам уже известно, что я прибыл сегодня из Германии на пароходе «Аделаида» и привез посылку для этих людей, — сказал доцент, подумав. — Они пришли за ней. Вот и все.
— Вы подтверждаете это? — обратился Зарандиа к гостям доцента.
— Да, — не раздумывая, ответил один из них.
Другой кивнул, но как-то неохотно.
Зарандиа внес в протокол вопрос и ответ.
— Прошу скрепить подписью верность ваших ответов.
Доцент прочел протокол и тут же подписал. Гости медлили и явно колебались. Наконец один из них сказал, что посылка предназначается ему, он и подпишет. Зарандиа не стал настаивать на подписи второго.
— В каком чемодане посылка? — спросил Зарандиа.
— Вон в том, черном, — ответил доцент, видимо, уже начиная что-то подозревать.
— Мы должны присутствовать при передаче посылки.
Наступило молчание.
— Прекрасно, — сказал доцент. — Здесь комплект напильников. Вы убедились в этом еще в таможне.
Он поставил чемодан на стол и открыл его.
Излишне, наверное, говорить, что для ареста и привлечения к ответственности этих трех человек вполне достаточная и обоснованная документация была готова уже в Батуми, и успеху нашего дела ничто не угрожало. Следственный материал был исчерпывающим. Выяснилось, а точнее сказать, было еще раз подтверждено местонахождение иностранного источника запрещенной литературы, имена эмигрантов, занимавшихся ее переправкой в Россию, связи лиц, получавших и распространявших ее, адреса явок, места встреч — словом, все, что в подобных случаях интересует сыскные учреждения.
Мы повезли виновных в Тифлис, поместили в Метехскую тюрьму, как прошедших следствие и подлежащих осуждению преступников.
Доцент принадлежал к состоятельному аристократическому роду. Его родня пользовалась большим влиянием по всему Кавказу. К ней принадлежали и мои близкие друзья, и обычные знакомые, видные военные, высокопоставленные должностные лица и просто честные интеллигенты. Они много раз просили меня помочь их родственнику. Более того, заинтересовали судьбой доцента самого наместника. Но и помимо этого, по долгу службы мне предстояло самому ознакомиться с делом и с обвиняемыми, и я приказал Зарандиа провести один допрос в моем присутствии. Кто я, обвиняемые не знали.
В начале допроса обвиняемые (и доцент также) полностью и без изменений подтвердили прежние показания. Стало ясно, что облегчить их участь я не могу, а закрыть дело тем более. Я вернулся к себе с тяжелым сердцем и в том отвратительном самочувствии, какое бывает всегда, когда приходится отказывать в просьбе о помощи. Это мое состояние было усугублено тем, что Зарандиа вел допрос так, чтобы выяснить мое отношение к судьбе доцента. Он стремился узнать, чего хочу я, и вместе с тем не обнаружить этой своей заинтересованности. Все это открылось мне с полной очевидностью.
Зарандиа приоткрыл дверь моего кабинета и попросил разрешения войти. Не прошло и пятнадцати минут с тех пор, как мы расстались, и я не ожидал его прихода.
— У меня к вам просьба, граф.
— Говорите, Мушни.
— Спуститесь ко мне, если у вас есть время и желание… еще на полчаса.
— Хорошо, — тут же согласился я.
В кабинете Зарандиа был только доцент.
— Господин доцент, — спросил Зарандиа, — чего вы ждете от революции для себя? Ответьте, если считаете возможным и если до конца понимаете суть вопроса.
Доцент улыбнулся:
— Конфискации поместий и прочего имущества, принадлежащего мне и мне подобным, которую я сам осуществил бы давно, если бы был единственным владельцем их и, кроме того, если бы не считал фанфаронством единоличную передачу земли крестьянам в условиях всеобщей частной собственности на землю. Я надеюсь, что меня лишат звания, которое я ношу, как петух свой гребешок. Я жду, наконец, духовного удовлетворения от того, что каждый человек получит равные возможности для реализации своих достоинств, а человеческий гений обретет широчайшую арену для приложения своих сил. Разве не стоит, господин офицер, получить эти результаты ценою того наказания, которое вы мне вынесете?
— Стоило бы, если бы все оказалось так, как вы изволите ожидать, но где гарантия тому? Сами вы абсолютно уверены, что революция непременно принесет человеку духовное удовлетворение и счастье? Задумывались ли вы когда-нибудь над тем, что проповедь всякой новой идеи содержит значительный элемент авантюризма, а раз так, революционная деятельность противоречит в известной мере и добру, и нравственности?
— Думал, разумеется! Думал над этим и над многими другими вопросами! — Доцент был заметно взволнован. Зарандиа, очевидно, нащупал его больное место. — Я задумывался и над тем, что революция должна использовать ум и знания честных интеллигентов и аристократов, а затем рассчитаться с. ними, как французская революция рассчиталась с Мишелем де Лепелетье й другими. Я считаю это закономерностью революции и при этом остаюсь на ее стороне… «На том стою и не могу иначе!» Доцента, видимо, успокоила и придала сил собственная речь, и, уже улыбаясь он спросил Зарандиа:
— Знаете, чьи это слова?
Зарандиа покачал головой. Он вдруг ушел в себя, и я увидел, как поразила его эта мысль. Он и не думал о том, кому она принадлежит.
— «На том стою и не могу иначе», — повторил Зарандиа ровным голосом и прибавил — Я не читал и не слышал столь лаконичного и вместе с тем исчерпывающего объяснения причины действий определенного, достаточно редкого типа людей. Прекрасные слова! Чьи они, господин доцент?
— Мартина Лютера.
Молчание длилось довольно долго.
— Господин доцент, — сказал Зарандиа, — вашей вере и тому, что вы «не можете иначе», предстоит большое испытание. К сожалению, уже сейчас… Перед вами сидит начальник Кавказского жандармского управления генерал граф Сегеди.
От неожиданности доцент на мгновение смутился, а затем отдал холодный полупоклон. Зарандиа молчал. Клянусь честью, я всем телом ощутил, что сейчас окажусь свидетелем одного из тех трюков Зарандиа, какими он вносил в мою душу смятение, восторг, тревогу, все, что хотите, только не тусклый покой. Он что-то замышлял, иначе бы не позвал меня вторично.
— Ваши родственники, — продолжал Зарандиа, — всеми мерами стараются спасти вас и ваше общественное реноме.
