Лариса Васильева - Кремлевские жены
В этой речи слышна агрессивность уже не ленинская — сталинская, но при этом Крупская не идет в ряды рьяных сторонников Сталина.
Январь 1934 года. XVII съезд партии.
В своей речи Крупская без конца произносит имя Сталина в унисон со всеми другими ораторами. Но!.. Талантливая Крупская, приняв сталинские «правила игры», умеет говорить в нем не славословя, с достоинством, вроде бы даже дополняя его. Самого Сталина!
«Вот на XVI съезде товарищ Сталин заострил вопрос о всеобщем обучении. Конечно, это вопрос громадной важности, это сознавала партия с самого начала…»
То есть не воображай, товарищ Сталин, что ты открыл Америку. Ленин вместе со мной этим занимался, еще когда ты в семинарии учился богу, с маленькой буквы, молиться.
«…Но только на известной ступени, когда созданы были предпосылки для осуществления этого, можно было провести ту громадную работу…»
То есть до тебя, Сталин, предвидели и предполагали.
Чуткое ухо Сталина ловило все нюансы. Думаю, интонации Крупской резали ему слух.
Острый на язык Радек пустил сплетню, что, раздраженный какими-то ее высказываниями в свой адрес, Сталин сказал:
«Пусть помалкивает. А то завтра партия объявит вдовой Ленина старую большевичку Стасову». (В этой сплетне, дожившей до сего дня, иногда менялись имена: то уже давно умершую Инессу подставляли вместо Стасовой, то Фотиеву. — Л.В.)
Она пережила Ленина на пятнадцать лет. Давняя болезнь мучила и изнуряла ее. Не сдавалась. Каждый день работала, писала рецензии, давала указания, учила жить. Написала, неоднократно переписывая, книгу воспоминаний, где в каждом новом издании, словно утюгом, разглаживала прошлое. В этой книге видно, как гнулась она под гнетом сталинского времени, как все же, где могла, не сгибалась она. В этой книге, если читать ее и по строкам, и сквозь строки, видна вся создательница партийной машины, вся великолепная исполнительница ленинских идей.
Наркомпрос, где она работала, окружал ее любовью и почитанием, ценя природную душевную доброту Крупской, вполне мирно уживавшуюся с суровыми идеями.
Но каково было видеть Надежде Константиновне постепенную и планомерную гибель ленинской гвардии, эту агонию большевизма, это перерождение его в сталинизм?! Она, женщина, приветствовавшая пролитую кровь — дворянскую, белогвардейскую, царскую, понимавшая необходимость народной крови для защиты своей машины, тяжело переживала потерю большевистской крови.
Созидательница машины, которой не дано было право держать руль, не отвечала за ход шестеренок и двигателей.
А тот, кто отвечал за них, переделывал механизмы под свой нрав и разум.
Творчество Крупской, составившее одиннадцать внушительных томов, содержит много полезного. Но, думаю, ее ум и знания не скоро опять пригодятся, заслоненные общими негативными реакциями на ленинизм.
26 февраля 1939 года Крупская праздновала свое семидесятилетие. Вечером собрались друзья. Сталин прислал торт. Все дружно ели его. Наутро она, одна из всех, умерла в больнице. От острого отравления — таков стойкий слух. Чья-то рука положила в ее блюдце кусок с ядом?
Даже в последующие, открытые для разоблачения Сталина дни оставшиеся в живых участники вечера у Крупской решительно отметали версию отравленного торта.
Кто знает…
«Бойся данайцев, дары приносящих…»
Сталин лично нес урну с прахом Крупской.
Тайна смерти Надежды Константиновны никогда не будет раскрыта. Да и была ли тайна? Если задаться вопросом: чем эта сдавшаяся и все-таки не сдающаяся старая больная женщина вдруг в 1939 году стала опасна Сталину, то можно найти немало причин, которые недоказуемы.
Если «повесить» (глагол! — Л.В.) эту смерть на Берия, проявлявшего особую старательность в начале своей московской деятельности на посту главы НКВД, то можно снять подозрение со Сталина: не ведал, что творит его подручный. Но Берия в том году был еще слаб для такой инициативы.
Самоубийство? Приняла снотворное, устав жить, работать, болеть, переносить тяжесть расплаты за мечту, ставшую для нее в реальности кошмаром?
Все, что угодно, только не это! После смерти Ленина, после потери многих соратников она ощущала себя едва ли не единственной носительницей великой ленинской мечты и творила ее, понимая, что пока жива она — жив в какой-то степени и ОН, значит, жива ее главная любовь — революция.
На похоронах Надежды Константиновны было сказано много высоких слов. Двадцать лет эта женщина не жалела себя, поднимая неграмотную страну к свету тех знаний, которые считала единственно верными.
Обернувшись на всю историю России, можно сказать без преувеличений: ни одна женщина на вершине власти не сделала для женского мира столько, сколько Крупская. Даже Екатерина Великая, самая могучая представительница «слабого пола» в нашей истории, была мужчиной в юбке на русском троне.
Крупская положила свою женственность под колеса свершившейся революции для того, чтобы женское равноправие стало в стране реальностью. Она могла бы убеждать мужа в том, что женщины России еще не готовы для такого шага в отличие от женщин более цивилизованной Европы, где они тоже неравноправны, и он прислушался бы к ее голосу, а остальные поддакнули бы вождю. Но это была бы уже не Крупская. В результате Советская Россия создала новую женщину: свободную работать наравне с мужчиной, но несвободную наравне с ним решать проблемы всей страны.
Всеми своими достоинствами и недостатками женский мир Страны Советов был обязан титаническим усилиям Крупской, а хорошо это или плохо — рассудит Время.
Я заканчивала историю первой кремлевской жены в дни, когда огромная партийная машина, созданная и ее руками, многими после нее многократно перестроенная, сначала, как шагреневая кожа, усыхала в размерах и вдруг совместными, нападающими и защищающими, ударами была вдребезги разбита августовскими днями 1991 года. По обе стороны баррикад, в той Москве, где двадцать лет жила некоронованная царица революции, где она умерла, сошлись идеи большевиков старого и нового образца и руками своих детей и внуков расправились с этой машиной.
Ой ли?!
Мадам История ходит не по прямой, а возвращается на круги своя.
Не затем Надежда Константиновна столько работала, чтобы какие-то мы явились и перечеркнули.
Патрон и Помада
Подполье наверху
Весной 1974 года в тиши лондонской улочки Челси-парк-гарденс ужинала я в обществе трех — каждая по-своему замечательна — эмигрантских дам прошлого.
Саломея Николаевна Андронникова, двоюродная внучка поэта Плещеева и дочь бакинского генерал-губернатора. Подруга поэтов русского Серебряного века.
Приятельница Ахматовой в десятых годах.
Спасительница Цветаевой в двадцатых, когда та бедствовала в Европе.
Возлюбленная Зиновия Пешкова — международного авантюриста и французского генерала, старшего брата Якова Свердлова и приемного сына Максима Горького.
Муза поэта Осипа Мандельштама.
Вдова бывшего управделами Временного правительства Александра Гальперна.
Добрая, злая, все на свете понимающая, замечательная читательница.
Женщина без ярко выраженных политических пристрастий, если не считать таковым пристрастное чувство к родине, сохраненное в эмиграции во всей неприкосновенности. Красавица, несмотря на приближающиеся девяносто.
Мария Игнатьевна Закревская-Борейшо-Бенкендорф-Будберг, дочь украинского помещика, родом из Лозовского уезда, где родился и мой отец, а значит, мы с нею в некотором роде землячки.
Возлюбленная английского дипломата-разведчика Брюса Локкарта.
Вдова графа Бенкендорфа.
Официальная жена барона Будберга.
Секретарь и близкая подруга Максима Горького.
Гражданская жена Герберта Уэллса.
Переводчица русской и советской литературы на европейские языки.
Железная женщина — по определению одних, Мата Хари — по подозрениям других.
Анна Самойловна Калина, дочь богатого московского купца.
Гимназическая подруга Анастасии Цветаевой.
Адресат стихотворения Марины Цветаевой «Эльфочка» из первой книги поэтессы «Вечерний альбом».
Недолгая муза художника Оскара Кокошки.
Компаньонка Саломеи.
Не знаю, как мы за столом пришли к теме революции и большевиков, помню лишь, Анна Самойловна, мило надув сморщенные губки, высказалась:
— Пока большевики в Кремле, моей ноги в родной Москве не будет. Ничего не хочу иметь общего с вашей революцией.
Мне это высказывание не понравилось. Явилась я из СССР, жена аккредитованного в Лондоне советского журналиста-международника, но, подобно Саломее, четких политических взглядов не имела. То обстоятельство, что к 1974 году была я в своей стране автором нескольких поэтических книг лирического характера, помогало оставаться собой и не прилепляться к литературно-политическим компаниям. Хотя это трудное одиночество.
