Лариса Васильева - Кремлевские жены
Даже если правда на стороне Юрия Анненкова, нетрудно понять «обман» Надежды Константиновны. Она не хочет представлять никому, даже близкому Горькому, Вождя революции в жалком виде. Он должен остаться в памяти добрым, прекрасным, могучим, великодушным.
Подруга победителя не мыслила себе другой позиции Вождя, кроме победно-сильной.
Но в этот же день она пишет еще одно письмо, о котором никто никогда не упоминает, — на Кавказ, Троцкому. Троцкий только уехал отдыхать в Сухуми, а через несколько дней Ленин умер. Сталин в депеше не рекомендовал ему приезжать на похороны. И Троцкий послушался. Позднее винил Сталина, хотя сам себе был тогда хозяин, мог и не внять сталинскому совету. Просто не хотелось возвращаться. Сталинский совет в те дни был ему на руку.
Находясь на отдыхе, Троцкий думал о Ленине, о его жизни и смерти, вспоминал Надежду Константиновну, «которая долгие годы была его подругой и весь мир воспринимала через него, а теперь хоронит его и не может не чувствовать себя одинокой… Мне хотелось сказать ей отсюда слово привета, сочувствия, ласки. Но я не решился. Все слова казались легковесными перед тяжестью совершившегося. Я боялся, что они прозвучат условностью. И я был насквозь потрясен чувством благодарности, когда неожиданно получил через несколько дней письмо Надежды Константиновны».
Что же это за люди такие были наши вожди, если не находилось у них естественных слов сочувствия вдове и более всего думали они не о том, чтобы сердечным словом хоть как-то облегчить страдание человеку, а о том, как будут выглядеть они сами в этом сочувствии?
Крупская не дожидается сочувствия: «Дорогой Лев Давидович, я пишу, чтобы рассказать вам, что приблизительно за месяц до смерти, просматривая вашу книжку, Владимир Ильич остановился на том месте, где вы даете характеристику Маркса и Ленина, и просил меня перечесть ему это место, слушал очень внимательно. Потом еще раз просматривал сам.
И еще вот что я хочу вам сказать: то отношение, которое сложилось у В.И. к вам тогда, когда вы приехали к нам в Лондон из Сибири, не изменилось у него до самой смерти.
Я желаю вам, Лев Давидович, сил и здоровья и крепко обнимаю.
Н.Крупская».
Если верить Крупской, а не Анненкову и многим другим, Ленин до самого последнего дня действовал и жил как интеллект.
Если верить этой ее записке, Ленин перед смертью размышлял о Троцком. И последний, уже не думая о страданиях безутешной вдовы, радуется за себя: «Крупская свидетельствовала, что отношение ко мне Ленина, несмотря на длительный период антитезиса, оставалось „лондонским“: это значит отношением горячей поддержки и дружеской приязни, но уже на более высокой исторической основе. Даже если б не было бы ничего другого, все фолианты фальсификаторов не перевесили бы перед судом истории маленькой записочки, написанной Крупской через несколько дней после смерти Ленина».
Да что же это такое! Ведь записочка Крупской не в прошлое глядит — в будущее, повествуя совсем не о дружеских чувствах покойного к Троцкому.
Записочка Крупской — не что иное, как протянутая рука на союз, на согласие, возможно, на политическую поддержку. Взаимопомощь.
Крупская не из тех, кто будет предаваться вдовьей печали. Она действует, но ей приходится выбирать между лаем и черной бездной, между Сциллой и Харибдой, между Троцким и Сталиным. Она готова выбрать Троцкого, хотя уже понимает: победа не будет на его стороне.
Окажись Троцкий менее суетным и менее одержимым пламенной любовью к самому себе, она многое смогла бы противопоставить Сталину — своему главному оппоненту по жизни и по партии. Вместе с Троцким она возглавила бы борьбу внутри партии и, глядишь, победила бы. Но Троцкий соскользнул, и она осталась без реальной поддержки.
Не затем, однако, Крупская отдала всю себя революции, чтобы Сталин воспрепятствовал ее революционной страсти!
Дело всей ее жизни было начато, и ничто не могло помешать довести его до конца. Даже личное горе. Оно, кстати, тоже должно было работать на революцию.
Уже в мае 1924 года Крупская выступает на XIII съезде партии, первом съезде после смерти Ленина, с содокладом о работе в деревне. Ее встречают продолжительными аплодисментами.
«Существует привод между авангардом и рабочим классом, между РКП и рабочим классом, этот привод уже прочно налажен. Владимир Ильич говорил об этой системе приводов, что должны быть приводы от авангарда рабочего класса к рабочему классу, а от рабочего класса, от пролетариата, к середняцким и бедняцким слоям крестьянства. Вот первый-то привод у нас есть, а над постановкой второго привода, от рабочего класса к крестьянству, надо еще поработать».
Это разве речь безутешной вдовы? Это речь робота.
Совершенно неожиданно ненавистный ей Сталин понимает ненавистную ему Крупскую более, чем кто бы то ни был. Осознав в ней главную создательницу партийной машины, он вот-вот увидит в ней помощницу себе, да и ей легче будет с ощущением его железной руки. Вот-вот — и они соединят свои усилия на приводах.
Однако люди есть люди, и машины, ими создаваемые, не предусматривают тонкостей и оттенков чувств: оба не сумели переступить через взаимонеприятие.
Бывший семинарист Сталин внимательно наблюдал, какими несмолкающими аплодисментами встречают и провожают вдову Ленина народные массы и партийные митинги.
Приходила в голову мысль: чего доброго, захотят использовать старуху на роль новоявленной царицы — память о последней, Александре Романовой, убитой в Екатеринбурге, не выветрилась у народа.
Он обижал ее? Это видели и понимали все, но никто не смел вступиться? Он бросал ей в лицо, что она своим неумелым уходом загнала Ленина на тот свет? Он заставлял ее ходить в Мавзолей, упрекая, что она забыла любимого мужа? Говорили, все было именно так.
Крупская умоляла, требовала похоронить Ленина. Ее страшил ритуал поклонения ленинским мощам, устроенный Сталиным: в двух шагах от квартиры, где она жила, лежал непохороненный труп ее мужа, и это было невыносимо. Очередь к его забальзамированному телу стала символом всех нескончаемых очередей в стране.
Сноха Каменева, актриса Галина Сергеевна Кравченко, вспоминает: «Приходила Крупская, приходила к Льву Борисовичу в 30—31 годах, плакала, просила, чтобы он защитил ее от грубостей Сталина. Он сочувствовал, успокаивал, но не знаю, чем он мог помочь. Она была большая, рыхлая, видно, что больная. Мягкая такая, славная. Плакала. Я ее успокаивала, а она голову положит мне на плечо и говорит: „Галечка, Галечка, так тяжело…“».
Декабрь 1925 года. XIV съезд партии. Крупская выступает на нем с беспокойством о своем детище: «…авторитет нашей партии может быть поколеблен».
В чем дело?
«В прежние времена наша партия складывалась в борьбе с меньшевизмом и эсерством… мы привыкли крыть наших противников, что называется, матом, и, конечно, нельзя допустить, чтобы члены партии в таких тонах вели между собой полемику…»
Ай-ай-ай, пуританка Надежда Константиновна! Значит, «врагов» можно матом, а однопартийцев нельзя? Где же интеллигентность? Разве неясно вам, умнице, что любая полемика должна быть на высоте, кто бы ни был оппонентом?
Увы, неясно. Вседозволенность власти сделала свое дело — Крупская уже отделена от общечеловеческого суперчеловеческими условиями властного мира.
В этой речи Крупская предостерегает аппарат своей машины от излишнего увлечения капитализмом, ссылаясь на Ленина, но вольно или невольно подпевая Сталину. И каждое ее слово — работа над усовершенствованием партийной машины.
Ее слушают, ее слышат, ей продлевают время выступления.
Декабрь 1927 года. XV съезд партии. Крупскую встречают бурными аплодисментами.
Ее волнует проблема политического просвещения общества — то есть необходимость его активной политизации в одном лишь большевистском направлении. Это, в ее понимании, и есть основа культурной революции.
Июнь 1930 года. XVI съезд партии.
Крупская приветствует коллективизацию: «Эта перестройка на социалистических началах сельского хозяйства — это настоящая подлинная аграрная революция». Она клеймит выброшенного за пределы страны Троцкого, который «никогда не понимал крестьянского вопроса», она предлагает в деле коллективизации мощнее использовать все механизмы своего партийного детища: «…борьба с кулаком заключается в том, чтобы на идеологическом фронте не оставалось никакого следа кулацкого влияния». А без руководящей работы партии это невозможно. Она предлагает каждому члену партии «неустанную ленинскую бдительность», иначе он, «борясь с перегибами, не заметит важного; иногда по чрезвычайно важной стороне дела ударит, а того, с чем надо бороться, не увидит».
В этой речи слышна агрессивность уже не ленинская — сталинская, но при этом Крупская не идет в ряды рьяных сторонников Сталина.
