Дмитрий Вересов - Семь писем о лете
Она выразительно замолчала, словно предлагая мне закончить фразу.
– Цветы?
– Еще раз подумай.
– Конфеты? Игрушки?
– А точнее?
– Неужели медведей?
– Вот-вот. Огромных, серых, плюшевых. Примите, говорят, символ столицы нашей великой Германии, славного древнего города Берлина! В зале хохот, а мы стоим, как три дуры… Тут срочно объявляют следующий номер, нас уводят в столовую, чаем отпаивают и отправляют домой. А медведей этих фашистских нам сначала велели взять с собой, подарок все-таки, а потом все же разрешили оставить в школе, и мы их больше не видели… А фотографии с того концерта у меня сохранились. И еще кое-что, тебе любопытно будет. Может, зайдешь, как отснимемся? Тут недалеко.
– Да неудобно как-то, Лариса Петровна…
– Ай, – отмахнулась она. – Какое может быть «неудобно» в нашем-то возрасте? И зови меня, пожалуйста, Лялечкой, ты ж теперь тоже вроде как киношник.
После полудюжины дублей за праздничным столом пропало всякое желание остаться «доедать и допивать» остатки пиршества, я смыл грим, сдал костюмерше уродливый галстук и, подхватив у Лялечки прилично набитый пакет со съестными трофеями, с удовольствием вышел на вольный воздух.
Дождь давно перестал, ветер прогнал с неба надоедливые тучи, летнее солнышко уже слегка присушило землю, и было одно удовольствие этак не спеша прогуляться по зеленой тенистой улице, тихой благодаря отсутствию транспортных потоков.
– Почти пришли. – Лялечка показала на маячившую впереди точечную девятиэтажку, третью по счету.
– Хорошо тут у вас.
– Знаете, как наши дома в народе называют? «Приют еврейской бедноты». Потому что первые в городе кооперативы…
На поскрипывающем лифте поднялись на седьмой этаж, Лялечка достала ключи, открыла сначала один замок, потом другой, сердито ворча:
– Опять заперлась на все засовы, мымра… Проходи, обувь можешь не снимать. Пакет ставь на пол, я потом заберу.
Она пропустила меня в крохотную прихожую, вошла следом, захлопнув за собой дверь, и громко крикнула:
– Эй, старая, я гостинцев принесла! – Не услышав ответа, она быстро заглянула за одну дверь, вторую, третью. – Эй, ты где вообще? Отзовись!
Лялечка обернулась ко мне, сокрушенно вздохнула.
– Вот ведь, прости господи, кикимора! Сказано же – неделю дома высидеть! По больничке, видать, соскучилась!
– Может, во дворик вышла или там в магазин, – предположил я, понимая, что речь идет о пожилой родственнице или соседке.
– Знаем мы эти дворики-магазины! – Лялечка вытащила из сумочки мобильный телефон, нажала несколько кнопочек. – Илюша, ты?.. Да-да, уже дома… С тобой, значит? Вот ведь зараза, а? Будто у тебя дел других нет, как чужих старух по всему городу катать!.. Дай-ка ей трубочку, скажу пару ласковых… Не берет, говоришь, боится! Ну пусть боится, я ей устрою утро стрелецкой казни… Ладно, когда будете? Ах, уже едете? Ждем, ждем, сгораем, можно сказать, от нетерпения.
Скоро будут, – обратилась она ко мне. – Проходи, Андрюша, в гостиную, а я сейчас чайку…
– Да стоит ли? Может, я лучше пойду?
– Нет-нет, дождись их, так надо. Да и фотографии обещанные я тебе еще не показывала.
Квартирка представляла собой типовую «распашонку», да и обставлена небольшая гостиная была в ярко выраженной стилистике 70-х, времени молодых надежд: польский гарнитур «Сом», румынская стенка, даже плазменный телевизор, который должен был бы выбиваться из этого временного ряда, смотрелся здесь вполне органично благодаря кружевной салфеточке, заботливо прикрывавшей верхнюю плоскость.
Я остановился возле зеленого диванчика, на который указала мне хозяйка. Внимание мое привлекла висящая над ним фотография, увеличенная и вставленная в резную раму. По композиции это было «парадное» семейное фото, изготовленное в ателье до войны или сразу после. Худенькая, смущенно улыбающаяся чернявая женщина в кофточке с рюшами чинно придерживала под локоток мужчину в пиджаке и косоворотке, мужчина держал на руках толстощекого младенца в чепчике, а чуть впереди пары стояла девочка лет десяти при бантиках и косичках, наряженная в матросский костюмчик с плиссированной юбочкой.
Лялечка возилась на кухне, а я все вглядывался в фотографию, пытаясь понять, отчего лицо мужчины кажется мне таким знакомым. Где же я мог его видеть? Так-так, хозяйку Лялечку зовут Лариса Петровна Олейникова… «Ленфильм»… Ну конечно же!
– А вот и чай! – провозгласила Лялечка, вкатывая в комнату столик на колесиках, на стеклянной поверхности которого красовались изящные чашечки костяного фарфора, заварной чайничек, вазочки с вареньем, тарелочки с печеньем. – Надеюсь, против бергамотового ничего не имеешь?
– Не имею. Скажите, Лариса Петровна…
– Это я в жилконторе Лариса Петровна и в поликлинике, а дома – Лялечка! Усёк? – совсем в Аськином духе высказалась Лялечка.
– Усёк… Лялечка, скажите, это ваша семья? – Я показал на фотографию.
– Моя. Была, – мгновенно посерьезнев, ответила она. – Мама Карина, папа Петя, Нинусик, сестренка младшая. А эта, в косичках, – я…
– А папа Петя – он, простите, Петр Олейников? Тот самый?
– Тот, да не тот! Хотя его часто с артистом путали, на фабрике, где он бухгалтером служил, даже прозвище дали – Артист. А он и правда был артист, на гитаре играл, пел удивительно и романсы, и дворовые всякие… Веселый был… а потом объявили, что началась война. Он в полчаса собрался, поцеловал маму, нас с сестрой, отправился в военкомат и…
– И больше вы его не видели, – предположил я.
Лялечка подняла голову.
– Видела. Подарила судьба… Есть, Андрюша, на земле такое место – станция Кипяток…
* * *Станция была большая. Пути, маслянисто поблескивая на солнце рельсами, отполированными тысячами тяжелых чугунных колес, тянулись к центру, укладывались параллельными рядами, кое-где перемежаясь серыми асфальтовыми платформами, снабженными ступеньками.
Пол вагона поскрипывал и покачивался, подаваясь то влево, то вправо, колеса постукивали на стыках, взвизгивали и свистели, вписываясь в частые пологие повороты и искривления бесконечных пересечений и стрелок. Лариса, одной рукой держась за край отодвинутой двери теплушки, а другой сжимая ручку огромного медного чайника, смотрела на приближавшиеся вагоны воинских эшелонов, плотно забившие всю огромную территорию железнодорожного узла. Мимо проплывали бесконечные теплушки с солдатами, платформы с зачехленной зеленым брезентом техникой, под которой угадывались очертания артиллерийских орудий, грузовиков, реже танков, иногда чего-то непонятного, потом снова теплушки, потом вдруг пассажирский пульмановский вагон на сверкающих рессорах и с белыми занавесочками на окнах, и снова пыльный брезент маскировки, и люди, люди, десятки, наверное, сотни тысяч людей, мужчин, молодых и пожилых, в новой, парадной, с иголочки, и выцветшей, поблекшей под солнцем и дождями полевой форме.
Состав замедлил ход, прокатился, словно по инерции, еще полсотни метров, дернулся и остановился в самом центре этого скопища людей и техники. Лариса вытянула шею, пытаясь рассмотреть, в какой стороне находится здание вокзала. Видно ничего не было. Перед их теплушкой стояло как минимум полтора десятка составов, напрочь загораживая собой все, что могло находиться за ними. Ольга подошла к противоположной двери, поставила чайник на притулившуюся у стенки табуретку и, уцепившись руками за скобу замка, с усилием отодвинула его и откатила дверь. Увы, рядом тоже застыл эшелон, двери его были плотно закрыты.
– Нинуся, иди сюда.
Из угла теплушки, из-за занавески, держа во рту пальчик, вышла сестра Ларисы Нина. Существо четырех лет от роду, маленькое и худое, в светлом платье в мелкий голубой горошек, коричневых сандалиях на босу ногу, с белокурой, крупными локонами, огромной шапкой волос. Существо подошло и стало смотреть на Ларису большими серыми глазами.
– Держи чайник.
Нинуся двумя руками взяла чайник. Лариса встала на табуретку, ухватилась руками за край окна и, приподнявшись на цыпочки, выглянула наружу. Кроме стены стоящего рядом вагона, и с этой стороны ничего разглядеть не удалось. Ольга спустилась на пол.
– Это станция кипяток? – Нина снизу смотрела на сестру.
– Да, Нинусик, кипяток, станция кипяток.
Лариса села на корточки, поправила малышке воротник платья.
Они выехали из Ленинграда почти год назад, по приказу Ставки Верховного Главнокомандующего об эвакуации семей тех, кто находился на фронтах. Отец был мобилизован сразу, как началась война, а мама, за полтора месяца окончив какие-то военные курсы, ушла на фронт в августе сорок первого. Ларисе было десять лет, а маленькой сестре Нинке только-только исполнилось четыре, и их отправили в эвакуацию с детдомом, куда привела обеих прямо с вокзала, с которого уехала воевать мама, строгая женщина из военкомата. И в тот же день их увезли на тот же вокзал.
