Карающий меч удовольствий - Питер Грин
Я не знал ничего, кроме реальности страданий, миража амбиций. Я слишком стар, слишком суров, чтобы понять этот мир. Теперь меня не изменишь.
Пока я писал, стемнело. Пламя лампы все еще ровно горит, но скоро закончится масло. Я умру, как умерла Никопола в том суровом январе, превратившись в кашляющий, измученный призрак, отчаянно цепляющийся за чахоточные нити жизни, едва теплившейся в ней.
Из всех благородных жителей Рима, с которыми она водила знакомство, я был единственным, кто следовал за ее похоронной процессией. Когда я получил оставленное ею наследство, то продал дом на Квиринале, опасаясь воспоминаний, которые всегда будут вызывать ее дружественный призрак, и заперев секретную дверь собственной уязвимости. Старые связи были разорваны, я сделал свой выбор. Достиг решающего момента, когда нужно было действовать. Был ли я готов к этому или нет, решать Нумидии и Марию, крестьянскому генералу, злому гению Рима.
События последующих двух лет, рассматриваемые ретроспективно, сталкиваются друг с другом с нарастающей скоростью, словно колесница, несущаяся вниз с холма, выйдя из подчинения возницы, испуганного и слабого, позволяющего своим коням следовать за ее безудержным курсом; пока откуда-то с обочины не шагнет массивная мрачная фигура Мария, неотесанного и бескомпромиссного, и не поймает, и не сдержит коней за узду, и не остановит их стремительный бег грубой силой. Жестокость Мария и грубые амбиции создали напряжение в нашем обществе; насколько, мы только теперь начинаем понимать, а сам он никогда и не подозревал до того дня, когда, больной и озлобленный, он наконец ослабил свою железную хватку.
Африканская кампания началась катастрофически. Альбин потерпел сокрушительное поражение в пустыне, в окружении ночи, сдав свою армию на позор и осмеяние темным нумидийцам Югурты. Трибуны в Риме увидели в этом удобный случай. Они создали комиссию — независимую от сената, — чтобы рассматривать случаи коррупции и некомпетентности в высоких сферах. Комиссия была юридически оформлена, и сенат оказался бессилен.
Я часто задаюсь вопросом, было ли удачей или судьбой, что после такого бедствия командование в Африке перешло к Квинту Метеллу. В первый раз сенат выбрал более чем компетентного генерала. Истории, которые я услышал о Метелле позднее, когда командовал его людьми в Африке, все говорили об одном. Он был неподкупен; с этим согласны были даже самые ею заклятые враги. Он был замечательным приверженцем дисциплины, но все-таки сумел сохранить за собой на удивление высокую популярность.
Когда размышляешь о тех условиях, в которых он нашел введенные войска, это удивляет еще больше. Метелл стоял перед проблемой, которая могла бы ввергнуть любого слабого человека в отчаяние. Лагеря были загаженными и неукрепленными: караульной службой пренебрегали; солдаты, лагерная прислуга и обозные убивали время, грабя деревни, угоняя скот и рабов и обменивая их на продовольствие и вино у иноземных купцов. Его два легата, Марий и Рутилий Руф, которые позднее стали моими близкими друзьями, оба служили со Сципионом в Испании: через какие-то три месяца они втроем превратили эту толпу в дисциплинированную армию.
Однако, несмотря на всю свою активную деятельность в военной кампании — а он преследовал Югурту по всему его королевству, — Метелл так и не вступил в схватку с этим неуловимым врагом и нес тяжелые потери, пытаясь припереть его к стенке. И притом ему не помогали амбиции Мария. Никто в Риме не знал, что происходит за кулисами, когда через год Марий возвратился в город, чтобы выставить свою кандидатуру на должность консула. Ходили слухи о постоянных ссорах между ним и Метеллом, о тайных соглашениях с предпринимателями в Аттике и в Риме, пророчества, что Марий должен достичь самого высокого доступного ему ранга. Город наводнили письма от различных видных граждан Северной Африки с жалобами на некомпетентность Метелла и с требованиями передать командование Марию.
Я впервые увидел Мария во время его избирательной кампании, хотя не был знаком с ним лично, пока не попал в его лагерь в пустыне годом позже. В то время он был дородным, седеющим мужчиной около пятидесяти, чрезвычайно широким в плечах, неловко скроенным, с огромными неуклюжими руками, которые никогда не знали отдыха. Его лицо, как заметил один острослов, было столь же широким, как и его плечи: толстый нос, широко расставленные серые глаза, тяжелые челюсти и массивный ровный лоб. Однако он не был особенно высок. Каждая линия тела говорила о его деревенском воспитании; его голос был резок и груб; он выглядел так, словно был бы более счастлив, возделывая землю мотыгой, нежели командуя людьми в баталиях. Было ясно, что он будет избран консулом почти единогласно: первый человек незнатного происхождения, который достиг того звания за сорок с лишним лет. Что за этим последовало, было еще более неожиданным. На народном собрании декрет сената, облекающий Метелла полномочиями командующего в Нумидии в течение следующего года, был отменен всенародным голосованием, и Мария избрали генералом на его место. Сенат, теперь совершенно напуганный, ратифицировал это назначение.
Во время того же самого собрания была выдвинута и подтверждена кандидатура Луция Корнелия Суллы, временно назначенного младшим военным квестором; и вышеназванному Луцию Корнелию Сулле было поручено собирать конницу в виде налога по всей Италии и как можно скорее переправить ее в Африку, где поступить со своими людьми под командование Гая Мария, по воле сената и народа избранного консулом и генералом. Выцветший патент, коричневый и потрескавшийся, с потерявшимися печатями, лежит передо мной, пока я пишу; мне немного потребовалось времени, чтобы расшифровать точную формулировку декрета.
Глава 6
— Сколько времени тебе потребовалось, чтобы добраться до Аттики? — осведомился Марий.
Он носил полную броню — генеральскую броню — даже под нумидийским солнцем, и его грубо вытесанное лицо было покрыто каплями пота. За ним я мог видеть сухое, растрескавшееся русло реки Мулухи[53], тянущееся далеко к морю.
— Десять дней, генерал.
Он внимательно посмотрел на меня, его серые глаза, слегка покрасневшие от пыли и ветра, презрительно оглядели мою фигуру: еще один невежественный, изнеженный аристократ. Однако он, казалось, не замечал никаких изъянов на моем лице. Когда я вошел в его палатку и отсалютовал, он не выказал ни удивления, ни отвращения; и все же было понятно, что он не способен скрывать своих чувств и, естественно, не прилагает ни малейших усилий для этого.
— Ты мог бы быть здесь через неделю. Ты уже отрапортовал о своем прибытии в лагерь непосредственно мне?
— Нет, генерал.
— Почему нет?
— Я привел тебе тысячу людей и столько же лошадей, генерал. А
