Маятник судьбы - Екатерина Владимировна Глаголева
Изнемогая от собственного бессилия, с клокотанием в груди и гудящей головой, Чарторыйский шел гулять в Саксонский сад. Завидев его, знакомые сворачивали на другую дорожку или заговаривали с кем-нибудь еще. Он уезжал верхом за город — в Жолибож, Беляны, бродил по обрывистому берегу Вислы, подолгу простаивал у какой-нибудь мельницы на Рудавке, глядя, как неутомимая вода крутит колесо, заглушая мысли этим шумом.
Такое впечатление, что российские чиновники нарочно стараются довести жителей до крайности, чтобы они от отчаяния прибегли к восстанию без всякой надежды на успех, предпочитая погибнуть, чем и дальше сносить подобные издевательства. Может быть, у них в самом деле есть такая цель, Чарторыйского бы это не удивило. Выставить обиженных мятежниками, чтобы лишить государя возможности защищать их от чиновничьего лихоимства и принудить его прибегнуть к карательным мерам, отказавшись от политических планов в отношении Польши…
Письмо к Александру получилось длинным. Несколько раз подчеркнув, что из всех облеченных властью лиц только сам царь был несколько расположен к полякам, Адам Ежи посоветовал ему придумать должность при главной квартире для заведования делами в Литве и назначить на нее польского уроженца, который стал бы защитником своего народа. Он сам бы взялся исполнять такие обязанности, но готов уступить их любому другому депутату, присланному из Вильны. Девять миллионов людей заслуживают внимания к себе! Настраивая их против русских, слуги государя могут оказать ему медвежью услугу. Медлить нельзя, настроения в обществе меняются с каждым днем. Если политические соображения пока не позволяют его величеству объявить своих намерений открыто, нужно сделать хоть что-нибудь для ободрения отчаявшихся — просто из человеколюбия и приверженности к справедливости.
Закончив письмо, Чарторыйский перечитал его, сделал приписку о том, что вовсе не желал оскорбить государя, рассказав ему правду, запечатал и сам отнес на почту. На обратном пути князь наткнулся на пышный кортеж генерал-полицмейстера Эртеля, вступавшего в город с видом великого инквизитора.
14
— Vivat der grosse Alte! Vivat unser Grossvater Kutuzoffî[21]
Подняв в правой руке свою фуражку, фельдмаршал улыбался через силу. В правый глаз словно вонзился раскаленный гвоздь, от головной боли мутило, а крики ликующей толпы били по ушам.
За плотными рядами людей так же тесно прижимались друг к другу дома с облупившимися фасадами и щербатыми черепичными крышами. «Толстые» стискивали между собой «худых» — или, напротив, не давали им упасть; крашенный охрой «простак» удивленно раззявил приземистую арку. С обшарпанной готической церкви звонил запинающийся колокол, в Кутузова летели букетики нарциссов и примул. Подъехал адъютант императора, передал фельдмаршалу лавровый венок, поднесенный Александру: все лавры принадлежат главнокомандующему. Кутузов взял венок обеими руками, приложил к губам, нахлобучил на седую голову. Господи, скорей бы уж к месту определиться, мочи нет!
С Рыночной площади свернули налево, потом направо, снова налево и остановились, наконец, в тупичке у двухэтажного опрятного дома. Хозяин, соляной фабрикант фон дер Марк, дожидался высокого гостя у дверей. Штаб разместился на первом этаже; Кутузов с трудом поднялся по лестнице в свою комнату, предупредив, что не будет обедать. Через некоторое время явился доктор Виллие, присланный императором, — пощупал пульс, оттянул книзу каждое веко, внимательно разглядывая что-то, уложил князя в постель и приставил ему за уши пиявок.
На другой день, в Вербное воскресенье, Кутузову стало еще хуже. Он сбросил одеяло и лежал на кровати в одной рубашке, закрыв глаза. Вот ведь угораздило. Это все тот дождь со снегом, нежданно посыпавшийся с неба. Вымочил, вызнобил… Не те уже лета, чтобы не обращать внимания на капризы погоды. Горло саднило от кашля, на грудь словно легла тяжелая плита, воздух не шел в нее — а потом не выходил. На тощей и жесткой подушке слишком низко; люди принесли из кареты свои, пуховые, подложили князю под спину, чтобы ему было легче дышать. Виллие порхал неслышной тенью, меняя компрессы на лбу, поднося стаканы с размешанными в воде порошками.
Кутузов, морщась, пил горькую гадость и откидывался на подушки, тяжело дыша. Рубашка взмокла от пота на груди и на спине; доктор велел людям переменить ее.
От порошков как будто полегчало, однако шотландец безапелляционным тоном запретил Кутузову подвергать себя тяготам нового переезда. Оставив своего лейб-медика с главнокомандующим в Бунцлау, Александр один уехал в Дрезден, чтобы успеть туда к Пасхе.
Адъютанты бегали по лестнице взад-вперед, доставляя светлейшему донесения, рапорты, бумаги на подпись; он диктовал им распоряжения и письма к императору. Барклай-де-Толли заложил под Торном траншеи и через восемь дней сильнейших бомбардировок заставил крепость сдаться на капитуляцию, захватив все орудия с боеприпасами, а гарнизон, разоружив его, отпустил во Францию под честное слово не воевать с Россией и ее союзниками в эту кампанию. Прусский генерал фон Бюлов помешал осажденному в Магдебурге неприятелю вывозить из близлежащих деревень хлеб и сено, убив генерала, командовавшего их отрядом; генерал-лейтенант фон Клейст занял штурмом форштадты Виттенберга… Ординарец предупредил о приходе прусского короля; Кутузов поспешно поднялся с кровати и успел застегнуть сюртук. Фридрих Вильгельм тоже уезжал в Дрезден; император Александр уже в Баутцене. Он, несомненно, расстроится от того, что светлейший князь все еще не совсем здоров, но это не причина, чтобы подвергать себя опасности. Кутузов сказал, что он в отчаянии из-за своей затянувшейся болезни; король пообещал прислать к нему знаменитого доктора Гуфеланда.
…Солнце сияло, отражаясь в начищенных медных бляхах на киверах и в набеленной портупее; русские и прусские гвардейцы словно соперничали в том, кто выглядит наряднее. Под гром полковой музыки и колокольный звон войска проходили мимо государей, печатая шаг; толпа восторженно вопила. После парада Фридрих Вильгельм проводил Александра во дворец, а сам отправился за реку. По волнам Эльбы прыгали слепящие солнечные зайчики, и даже мост с обвалившимися двумя пролетами уже не внушал уныния.
Во дворце толпились чиновники, явившиеся представиться русскому императору. Им приходилось ждать, пока государь побеседует по очереди с посланниками, съехавшимися в Дрезден из других мест: Ханыковым, Головкиным, Барятинским,
