Будда - Ким Николаевич Балков
Сначала Майя-деви могла отделить себя от Сидхартхи, точнее, от того, что происходило с ним. Но спустя время она уже была не в силах сделать этого, иногда, прикоснувшись к сыну, освященному таинством, долго помнила про то прикосновение и думала о Сидхартхе, что он ниспослан Богами. Но бывало и по-другому. Это когда Сидхартха, неожиданно набредя на обыкновенный вопрос, не мог отыскать ответа и обращался к ней, она удивлялась, почему он сам не дотянулся до разгадки, которая так близка… Однажды он спросил у нее:
— Скажи, что чувствует человек, поменявший сущность? Какой он?.. Сильно ли не похож на себя, прежнего? А если не похож, то почему? Что совершается с человеком, поменявшим сущность?
Она не ответила, и он удивился, что-то скорбное обозначилось в лице у него:
— Плохо, когда человека мучает авидья… незнание. Это худшее из зол.
Он вспомнил молодую жену брамина, которую насильственно заставили поменять сущность.
— Девадатта говорил, что ее возвели на костер, и она сильно кричала. Мне было непонятно, отчего она кричала? Я подумал, что она несогласно со своей волей поменяла сущность, и решил испытать силу огня и поднес к руке горящий факел. Меня обожгла боль. Значит, прежде чем человек поменяет сущность, он испытывает сильные мучения?
Майя-деви не ответила, хотя знала, что сказать, но она заметила в Сидхартхе нечто, заставившее ее промолчать, точно бы он сам все наперед видел, а если стремился прикоснуться к жизни, то лишь для того, чтобы расшевелить в себе дремавшие чувства. Ныне в нем совершалось пробуждение, после чего неизбежно приходит знание.
Майя-деви смотрела на Сидхартху и вспоминала давнее: мастер посещал дворец, государем велено было написать портрет царевича. Он недолго пробыл с Сидхартхой, пришел к ней и сказал, опустившись на колени, дрогнувшим голосом:
— О, несравненная, слаба рука моя, чтобы водить кистью в присутствии царевича, всего, что вокруг него, в пространстве, в присутствии небесного света, которым он осиян. Это я вижу ясно и это завораживает меня, и рука становится непослушной. Что делать, о, несравненная?! Боюсь, я не сумею исполнить волю могущественного государя и буду жестоко наказан.
Майя-деви не огорчилась неудаче мастера, даже обрадовалась:
— Значит, и ты, несущий в себе брахмана, открыл для себя божественный свет и твоего сердца коснулся он?..
Они долго говорили про то, как исполнить волю государя, и решили, что надо писать портрет не самого царевича, а его отражения в зеркальном пруду. Но писать было трудно, мастер рассказывал, что во время работы над портретом у него не однажды возникало чувство отчаяния. Это шло оттого, что зеркальная гладь, обозначавшая облик Сидхартхи, оказалась заполнена какими-то неспокойными, находящимися в жестоком противоборстве тенями. Мастер разглядел среди них блистательного Агни и Бога разрушения и смерти Мару. Агни не всегда одерживал победу, случалось, отступал, и тогда рука у мастера ослабевала и пальцы с трудом удерживали кисть.
В окружавшем Сидхартху пространстве, и в этом, ближнем, и в том, запредельном, шла борьба добра и зла. Раньше такая борьба представлялась ему вполне абстрактной, вроде есть она и вроде бы нет ее, а существует она лишь в человеческом воображении. Но вот теперь он увидел ее возле Сидхартхи и понял, что это борьба за него, за человека, рожденного для великих целей. Боги хотели, чтобы он взял их сторону и не щадили себя, стремясь достичь своего.
Мастер обладал сильной волей и, в конце концов, отрешившись от земного мира и уйдя в тихое, ни от чего не зависящее созерцание, начал работать. Какое-то время спустя у него возникло чувство, что он не сам пишет портрет, а точно бы кто-то водит его рукой. Он сознает это, но не смущается, ничто не стесняет сущее в нем, а точно бы совершается в согласии с ним. И это странно и почти неправдоподобно. Удивительна легкость в движении руки, которая водит кистью, и чувство удовлетворения переполняет его. Он не испытывал раньше такого чувства, хотя тяга к созерцанию жила в нем постоянно.
Он писал портрет, но думал не о том, как пишет, а о царевиче, отражение его в прозрачной воде было пускай и не так сходно с оригиналом, все же ослепительно и сильно, мастером замечалась любая перемена в облике Сидхартхи, а он все время менялся, точно бы проистекал из чего-то, накапливался, подобно солнечным лучам, сфокусировавшись в тайном месте, но ненадолго, спустя время лучи ослабевали, улетучивались подобно пару, и это место сейчас же заполнялось другими лучами, жгучими и сияющими, чтобы по прошествии времени уступить место иному свету.
Мастер думал о царевиче с восхищением, а потом и как о части Вселенной, оказавшейся на земле по какой-то особенной надобности. Это представлялось вполне естественно. То и помогало мастеру, что невозможное, возвышенное, отобразившись в спокойной воде, приобретало земные черты, их можно было перенести на полотно, хотя они принадлежали существу необыкновенному, обретшему человеческие формы.
Мастер закончил работу и кивнул Сидхартхе, разрешая тому уйти. Царевич не медлил… Мастер долго пребывал в созерцании, это была награда за труд, он сидел, зажмурившись, уже не глядя на воду, однако мелькание перед глазами не исчезало, уводило все дальше и дальше, и неожиданно увиделся ему Учитель мира, равный великому Браме. Яркий солнечный луч упадал от него и растекался по земле. Люди тянулись к Учителю, в облике которого было так много от юного Сидхартхи, искали у него защиты и благословения.
До глубокой, удушающе темной ночи мастер не трогался с места, потом взял портрет и ощутил легкость в большом рыхловатом теле, и она так не вязалась с ним, привыкшим к неторопливым движениям. Захотелось сделать что-то энергичное, не свойственное ему, и, не найдя ничего другого, он быстро пошел по слабо протоптанной дорожке, весело размахивая руками, то есть совсем не так, как ходил прежде.
— О, Боги! — воскликнула Майя-деви, разглядев портрет. Она учтиво проводила мастера и долго не смела снова посмотреть на изображение Сидхартхи. Что-то в ней говорило: не надо спешить, сначала привыкни к тому, что вдруг открылось в
