Будда - Ким Николаевич Балков
Девадатте нравилось происходящее в жизни, и он не хотел бы отделять зло от добра. И то и другое в его представлении существовало не на особицу, а взявшись за руки. Он принимал все в целости, не стремясь познать злое начало жизни и не дорожа добрым, как бы предполагая неизменность бытия. Так происходило потому, что зло встречалось Девадатте не по отношению к нему, было отдалено от него и воображалось не реально существующим, а как бы вознесшимся над жизнью. Приблизить же его к себе силой чувства Девадатта не стремился. Этим он отличался от Сидхартхи, во всем пытавшимся отыскать причину.
Девадатта был ниже царевича ростом едва ли не на голову, но в плечах крепок и руки имел большие и сильные, случалось, любовался ими и своим натренированным телом. Делал это так откровенно, что приводил в неловкость Ананду и Арджуну, тоже физически не слабых людей, уже теперь умеющих владеть оружием и стрелять в лет из боевого лука, натянув тугую звонкую тетиву. Они говорили Девадатте, что незачем выставлять себя. Тогда он вызывал их на поединок, и они, запамятовав про все, совсем по-мальчишески возились на лужайке возле пруда или в темном прилесье, под тяжелыми бамбуковыми ветвями, где не так обжигало яркое солнце. В этих поединках победителем чаще выходил Девадатта. В такие мгновения он дерзко смотрел на царевича, похваляясь перед ним, но ни разу не вызвал его на поединок: смутная и неясная, невесть из чего состоящая, из какого таинственного вещества, преграда вырастала перед ним и не давала сразиться с царевичем. И это раздражало Девадатту и накапливало неприязнь. Наблюдалась в нем неприязнь и теперь, когда он посмотрел на царевича, уже поднявшегося с земли и подошедшего к нему со словами:
— Я рад тебе, брат… хотя что-то у тебя за спиной… неспокойное… точно бы Мара, обернувшийся в большую птицу, распустил над тобой крылья.
Девадатта поморщился, но тут же и улыбнулся, сказал:
— Я теперь, о мой царевич, от погребального костра, разложенного для старого отца Джанги, который обрел другую форму. Я видел, как возвели на костер любимую жену поменявшего свою сущность брамина.
— Да?.. — негромко сказал Сидхартха. — Это же видел и я, когда сидел под деревом. Значит, Боги сделали меня свидетелем людского неустройства и смятения. Для чего?..
Он погрузился в раздумье. Девадатта почти с испугом смотрел на царевича. Возможно ли такое?.. А если и впрямь возможно, что тогда?.. Точно бы что-то ледяное коснулось Девадатты, его горячей кожи, и все в нем затрепетало. Но неприязнь к Сидхартхе не раздробилась, не утекла, а захолодев, стала еще крепче.
А царевич уже не смотрел на него, погруженный в раздумье, он видел перед собою другое… может, нечто мистическое, отдаленное от жизни, к чему его так склоняли Боги. И это отодвинутое в пространстве и во времени, но не меньше ощущаемое им и осознаваемое, чем то, что совершалось в близко к нему лежащей жизни, грело. Теперь он знал, что способен жить и другой жизнью, тянулся к ней, жаждал ее…
8
Майя-деви, жена царя сакиев, понимала царевича, сознавала, что происходит с ним, почему он бывает задумчив и грустен. Уж как-то так повелось, что она признавала в Сидхартхе нечто таинственное и сильное, и наполнялась душевным трепетом, когда думала о нем. Иногда Суддходана соглашался с нею, он соглашался, что в царевиче есть немало неясного и отдаленного от них. Но признание этого огорчало, вселяло в государя смутную тревогу.
Когда царевич покидал дворец, с его пути прогонялись нищие и больные, не жалели и отшельников в черной от пыли легкой одежде, среди которых было немало детей, их тоже выталкивали с дороги. Майя-деви, обладая сердцем чутким и любя мужа, понимала его заботу, однако ж не чувствовала необходимости того, что он предпринимал, видела тщету его старания, точно бы он пытался остановить горный ручей, вдруг набравший силу и потянувшийся в долину. Но, видя, не стремилась что-либо поменять тут… все же и в ней не угасала надежда, что Сидхартха сочтет возможным жить обычной для всех жизнью, поймет, что земля не чужда ему, и станет великим воином, к чему его не однажды склонял отец.
Но она ждала напрасно, а потом пришло время, когда она окончательно убедилась, что этого не случится. Но любовь к сыну, завещанная Майей, была по-прежнему горяча. О, как она оберегала Сидхартху! Как добивалась, чтобы он не заметил ее обережения и не обиделся! Она любила сына и знала, что он относится к ней с тем же чувством и по-сыновнему привязан к ней.
Она гордилась, что сделалась ему нужной, а ведь было время, когда боялась, что не сможет быть полезной ему, не говоря уже о том, что никогда не заменит Майю. Нет, сомнение в ней и теперь жило, вдруг оказывалась растерянной и долго была не в состоянии успокоиться, если замечала свою неловкость, про которую догадывалась не только она…
Сидхартха старался не выделяться, и стеснялся, если нечаянно делался не похож на сверстников. Но это не зависело от него. Вдруг да и видела Майя-деви точно бы сияние вокруг его головы, свет какой-то… хотя и не бьющий в глаза, зависавший над ним, пребывающим в одиночестве. Не однажды она задавала вопрос, а обращали ли на это внимание другие, государь, к примеру, любимый супруг ее?.. И вынуждена была признать, что если и видели, то не так отчетливо, как она, и не придавали этому особенного значения. Она хотела бы поделиться с кем-то своим пониманием, но в последний момент что-то случалось, вырастала какая-то стена и у нее пропадало желание поделиться наблюдением. И так тянулось до следующего раза…
Со временем она стала жить этим пониманием, оно превратилось в часть ее, и уж не возникало стремления изменить что-то в себе. Теперь она твердо знала о назначении Сидхартхи, о его незащищенности, которая есть следствие отстраненности от людей.
Не однажды она наблюдала одинокость Сидхартхи среди людей и жалела его, понимая, как непросто ему жить, сама она была частью земного мира, ни в чем не отделимая от него, трепетная. Порою она видела, как над Сидхартхой, над нимбом, осиявшим его голову,
