Эмилиян Станев - Иван Кондарев
Ночь на двадцать восьмое сентября застала Кондарева в горах, с Грынчаровым, на самой границе между шахтами и хаджидрагановским зимовьем.
Третьего дня они совершенно случайно наткнулись на Петра Янкова и еще нескольких человек и вместе ночевали в зарослях папоротника, обессилевшие от усталости и голода. Янков закутался в драную пастушью бурку, Сана лег прямо на холодные папоротники, и его старый бронхит, заработанный на войне, свистел в груди, как пищалка. Где-то внизу, на хуторке, горец доил овец и покрикивал: «Рый! Рый!» — а им слышалось «Ура! Ура!» преследующей их погони, — и они представляли себе навесы с теплыми козьими шкурами, которые посулил им Менка на каком-то затерянном в горах хуторе. Время от времени пулемет простреливал лесосеки. Окрестные горы кишели войсками и близкими бежавших в леса повстанцев. Допоздна слышались крики женщин, искавших своих мужей; какой-то старик звал сына, и на его жалобный зов отвечала сова своим насмешливым: ху-ху-ху-у! Власти посылали в горы отцов, невест и даже детей, обещая помиловать каждого добровольно сдавшегося повстанца. И последние несколько человек, которые шли с Кондаревым, этим утром ушли вниз в свои села, а других изловили еще раньше… Вел их сам Янков. Он оплакивал партию — считал ее уничтоженной и, расставаясь, сказал Кондареву, что такие, как он, погубили движение и что придет день, когда он за это ответит.
Что мог сказать ему Кондарев? Для Янкова партия — это клуб, парламент, тесняцкая романтика, с которой уже было покончено. Но все же Янков выполнил свой долг, и Кондарев на него не сердился. У кого есть возможность, пусть спасается — он не хотел никого связывать с собой, со своей судьбой. Как только стало ясно, что восстание подавлено всюду, он сам предложил, чтобы каждый решал, как быть. Радковский вернулся в родное село и сдался; Менка был схвачен, когда пытался пробраться к себе в Равни-Рыт за хлебом; командир босевского отряда убит в перестрелке с добровольческой командой. Кондарев надеялся, что Сана не оставит его, но тот стал за эти дни нелюдимым; отчаяние и голод снова разбудили в нем люмпена и опасного индивидуалиста. Прошлой ночью он заявил Кондареву, что отправится один на поиски отряда Ванчовского, который, по слухам, успел перебраться в Казанлыкские горы. «Для меня нет пути назад, учитель. Если я не найду выглевского воеводу, стану искать другой отряд. Будь что будет. Во всяком случае, прежде чем я потеряю голову, полетит еще чья-нибудь! Я дал немного денег Стояну Радковскому, чтоб передал моей жене… Не думаю, чтоб он их присвоил…»
Если бы тогда не пришлось убить кмета, Кондарев поступил бы так же, как они: отсидел в тюрьме и продолжал бы начатое дело. И как бы продолжал! Ведь теперь у него такой опыт, теперь уже не было бы шатаний и промахов! Убийство кмета разлучало его с остальными товарищами, отчуждало от них, от их судьбы, но это была не высокомерная отчужденность от сознания, что он единственный, кто понимает смысл восстания, — глупость, которой он прежде так гордился. Его одиночество обуславливалось тем, что он не имел права ничью судьбу связывать со своей собственной. Теперь, когда он расставался с товарищами, быть может навсегда, каждый из них был ему дороже, чем когда-либо. Грынчаров единственный не захотел его оставить. Вопреки всем уговорам он упорно держался своего — они поголодают еще несколько дней, пока войска и карательные команды не уйдут из этого района, и тогда переберутся в Турцию, а оттуда в Советскую Россию. В горах есть ежевика и грибы, ночью они проберутся к зимовью Московца, тот даст им хлеба или муки. Кошара его в стороне от дорог, и там определенно нет солдат.
— Такую состряпаем похлебку! А в этих лесах никто нас не найдет! — вслух мечтал Грынчаров, грызя кислую твердую ежевику. — Я бывал когда-то на той зимовке, водил своих учеников на экскурсию. Местность знаю…
Два дня он настойчиво защищал свой план, а Кондарев думал: «Мечтает, как ребенок. Нам бы тоже следовало искать отряд Ванчовского». И все же поддавался этим мечтам, потому что не видел другого выхода.
Слабый свет еще сиял на границе гор и неба. Белели высокие буковые леса, и среди них проступали темные пятна заросших мхом и лишайником скал. Через полчаса все сольется в нечто диковинное, снова забурлят в горах потоки. Сияющая луна снова осыплет Балканы темной бронзой, исполосует их тенями; поваленные стволы снова будут чернеть, словно тела пораженных чумой великанов, и все вокруг начнет перешептываться, создавая слуховую иллюзию отошедших в прошлое далеких времен, неизвестности и смерти. Мир людей, каким бы опасным он ни был, начинал казаться светлым и желанным среди суровой необъятности этих лесов, которые разрушают всякое представление о величии человека.
Они брели по тропинке, потому что шуршание палой листвы слышалось издалека; обходили повалившиеся от старости деревья. Время от времени доносился рев оленя: как раз в эту пору у оленей был гон, и их глухой рев звучал, как мучительный стон, бередящий душу, заставляющий ее тосковать по своему, человеческому миру.
Часто прислушиваясь, чтобы не наткнуться на засаду, они вышли на пригорок (Грынчаров твердил, что он уже проходил здесь однажды, и назвал его «шахтерским») и еще до полуночи увидели внизу, в темной пропасти, белеющие стены кошары и редкий лес, залитый лунным светом.
— Посидим тут и понаблюдаем, — предложил Грынчаров. Он нашел удобное место, сел и положил ружье на колени. Кондарев устроился рядом.
Пригорок был очень крутой, и расстояние до кошары было обманчиво — по меньшей мере полчаса ходу.
— Отсюда ничего не разберешь, — сказал Кондарев.
— Ладно, подождем. Боюсь, как бы нас не учуяли собаки. Почему-то ничего не слышно. Даже свиней. Наверное, в лесу пасутся, — прошептал Грынчаров.
В тени векового леса он был неузнаваем. Заросшее щетиной лицо казалось опутанным паутиной, глаза лихорадочно блестели, один только нос, крупный, с небольшой горбинкой, оставался неизменным. Грынчаров говорил глухим, лишенным всякого тембра голосом.
— Лучше не ходить. Очень рискованно, — заметил Кондарев.
— Попробуем издалека. Если собаки залают, вернемся. Моек овец всегда один. В кошару заходят только охотники, чтоб кутнуть да полакомиться жареной поросятиной. — Грынчаров передвинул гранату, прикрепленную к ремню поверх солдатской куртки; она все время ударяла ему в бок. — Курить хочется! Был бы табак, мы бы заглушили голод, — сказал он.
Так заманчиво выглядело безмолвное строение, словно спящее испокон веков. Внизу шумела вода. Время от времени ухала сова. Сквозь стволы деревьев виднелась голая поляна перед кошарой. Кондарев спрашивал себя, не мираж ли это. От усталости, бессонницы и голода ему казалось, что горы куда-то бегут.
— У Московца всегда есть хлеб. Сам печет. Возможно, и табак найдется, одна-две пачки, — продолжал мечтательно Грынчаров.
За горой, на шахте, завыла сирена, от ее буйволиного рева они вздрогнули. Миновала полночь.
— Если б не голод да холод, мы бы уснули, — сказал Грынчаров.
— Меня пугает эта тишина. Давай отложим до завтрашнего вечера. Еще слишком рано…
— Мой желудок не выдержит. Мне просто дурно делается… Давай хоть подойдем поближе, не бойся.
Они пошли рядом, потом Кондарев предложил идти на некотором расстоянии друг от друга.
Тропа стала шире, показалась седловина с молодыми буками. Кошары уже не было видно, и оба продолжали путь, ожидая, что она вот-вот покажется снова. Так незаметно они подошли к обрыву перед нею, в сотне шагов от ложбины, за которой была поляна. На дне обрыва шумела вода и заглушала все звуки.
— Вернемся. Мне тревожно, — прошептал Кондарев.
— Наоборот. Как я и предполагал, здесь никого нет. Ну же, смелей! Я пойду впереди. — Грынчаров зашагал, держа ружье наготове. Кондарев подождал, пока он отдалится. Лес вокруг был изрыт свиньями. Уродливое строение, из крыши которого торчали стропила и солома, напоминало руины. Половина крыши отсутствовала, словно ее бурей снесло. Вторая половина отбрасывала тень на стену. Задняя дверь, ведущая в отгороженное для свиней место, была открыта. Свиней здесь не было. Кондарев почувствовал запах свинарника, холодной сырости и бурьяна. Он сделал еще шагов пятьдесят вниз. Лес поредел. Впереди белело срубленное дерево.
Он испытывал все нарастающий страх и сам не знал, чего, собственно, боится. Остановился и вдруг почувствовал, что где-то совсем близко за ним следят люди. Он хотел позвать Грынчарова, но тот ушел довольно далеко вперед и не услышал бы. Кондарев оглянулся. В ту же секунду громкий голос закричал: «Стой!» Перед ним блеснул штык винтовки, какая-то фигура преградила ему дорогу. Он поднял карабин, нажал на спуск и сообразил, что не снял его с предохранителя. Кто-то навалился со спины и обхватил его руками. Стараясь освободиться, он все же увидел в свете выстрелов, как Грынчаров перебрался через овраг. Сильный удар в лицо свалил Кондарева, и он повис на руках у того, кто его держал…
