Эмилиян Станев - Иван Кондарев

После литургии в монастырском храме началась торжественная панихида, которая стала общей, поскольку невозможно было служить панихиду по каждому покойнику в отдельности. Под средним паникадилом составили несколько столов, застланных чистыми скатертями, поставили толстую свечу и огромное блюдо Джупуновой с поминальной кутьей и сахарным крестом посередине, а вокруг него крестьянки расставили вареное жито, хлеба, рисовую кашу с корицей, чашки с медом и дешевые сласти. Все паникадила и свечи в больших бронзовых светильниках ярко горели. Молодой игумен с льстиво поблескивающими зелеными женственными глазами и толстой косой под камилавкой, плавно передвигая полное тело, встал меж дьяконов и благословил приношения. Коленопреклоненные, в большинстве своем женщины, со свечами в руках заполнили, словно черное стадо, весь храм и тихо молились каждая о своем усопшем, и Джупунка, стоя на коленях рядом с Цонкой, опьяненная раскаянием и скорбью, да и голосом дьякона, читавшего «Апостола», молилась самозабвенно, обливаясь слезами, всхлипывая и сморкаясь в платочек. Но даже и в эти минуты, разговаривая с богом и думая о загробной жизни, она не могла расстаться со своей хозяйской спесью. Время от времени в сознании ее мелькала мысль, что простые крестьянки бесплатно пользуются торжественной панихидой по ее сыну. Но под конец, когда игумен запел «Вечную память», подхваченную дьяконами и протодьяконом, когда крестьянки стали всхлипывать и весь храм до самого купола наполнился молитвой, похожей на рыданье, Джупунка чуть не потеряла сознание, и Цонка с трудом подняла ее с пола…

Всю дорогу до города она торжественно молчала, сжав свои тонкие бескровные губы, глядя на притаившиеся, начавшие желтеть леса, красные осыпи и серое жнивье.

А когда в какой-то деревушке им повстречался грузовик с солдатами, едущими из взбунтовавшихся сел, она перекрестилась и снова погрузилась в свои мысли.

Домой они приехали к двум часам. Прижимая к себе платок с просфорой и бутылку со святой водой, Джупунка поднялась по лестнице и увидела у неубранного стола Манола и Райну, которые ждали их. Обросший густой бородой Манол курил сигарету. Рай на с темными кругами под глазами поднялась навстречу матери. Торжественная и строгая, старуха вымыла на кухне руки и, вернувшись в гостиную, осведомилась о Христине.

— Снова температурила. Сейчас легла, может, заснет, — сказала Райна.

— А сватья?

— Она пошла домой, посмотреть, что там и как.

— Я принесла святой воды. Надо дать Христине попить и окропить ее во здравие.

Манол вздыхал, барабаня пальцами по столу.

— Что вздыхаешь? — спросила Джупунка.

— Вздыхаю оттого, что мельница осталась без машиниста. Того болвана арестовали, и еще неизвестно, выйдет ли он из казармы. А без него никуда… Пора за дело браться, а то дом превратился в монастырь.

— Ты что ж это, хочешь, чтоб я его не оплакивала? Чтоб погоревала день-другой и все? Да ведь он был душою этого дома. Я хоть и не всегда его одобряла, да только им одним и тешилась. Ох, был он у меня самое любимое дитя. Всех вас любила, а его все же больше, вот теперь только поняла, когда его уж нет. Чтоб они засохли на корню, эти виноградники!.. Говорила тебе, чтоб гнал того лиходея проклятого, покарай его господь, а ты оставил, все надеялся, что он будет на тебя работать без денег… Видать, божья кара это! Знаю я — за что, да на устах моих замок, только перед самим господом отомкнётся он, когда преставлюсь. — Старуха села, скрестила на груди руки и принялась раскачиваться на стуле.

— Смерть ходит повсюду, а жизнь требует своего, — сказал Манол.

— Жизнь требует! Нет, не она требует, а наша жадность! Бога мы забыли, а вот он ничего не забывает. Довольно нам наживаться, чтоб я больше не слышала про твои новые дела-затеи! Хватит того, что есть.

— Времена такие наступили, мама. Червь забрался в нашу жизнь и точит ее изнутри. Видишь, до чего дошли: так и война, не ровен час, может завариться. Оставь ты божьи дела! Что такое смерть — никто не знает. Есть ли тот свет, нет ли? И даже если он есть, то с нашим ничего общего не имеет. Не могу я рассуждать об этом, мама. Свет — что цвет, ему нужен корень. Оторвешься от корня — ложись, помирай.

— Ты меня не тешь этими россказнями. Слышу я их с тех пор, как себя помню. Не пытайся присыпать жар пеплом!

— Хватит, брат, разглагольствовать про времена. Времена создаем мы сами, люди! — сказала Рай на.

— Ты у нас ученая, ты объяснишь!

— Да ты все о своих материальных благах печешься, а на этом свете есть не только наше добро, но и чужое. Я ради чего пошла учительствовать в деревню, ради денег, что ли? Мне приятно сознавать, что просвещаю народ.

— Помолчи! Ты и так у меня как гвоздь в голове. Давно пора замуж, хватит — накуковал ас ь! Народ вздумала просвещать! Хорошо же вы просвещаете его! — Манол кипел от ярости, но сдерживал себя перед старой матерью, которая продолжала сидеть, покачиваясь на стуле.

— Ты не сможешь меня выдать замуж, — сказала Райна.

— И спрашивать тебя не стану, но сейчас не время говорить об этом. Сперва надо уладить дела со снохой. — Манол смял сигарету в пепельнице и вздохнул.

— Пускай поправится. У нее есть профессия, пойдет учительствовать. Молодая еще, — сказала Джупунка.

— Это ее дело, будет ли она учительствовать. Важно другое — что она может потребовать свою долю.

— Что ей положено, то и отдадим, — заявила старуха.

— Нет, смерть эта лишила вас рассудка! Ты знаешь, на что она имеет право? На треть дома, лавки и капитала. Только в мельнице у нее нет доли, потому что она на мое имя.

— Как так? Ведь она и года не прожила с Костой!

— Таков закон.

Джупунка сникла. Поглощенная своей скорбью, она как-то не думала об этом. Размер наследства поразил ее и вернул к действительности. Душевная встряска, происшедшая с нею в монастыре, божья справедливость и возмездие перестали властвовать над ее сознанием. Она поинтересовалась, получит ли Христина и из ее доли.

— На общих основаниях, — сказал Манол.

Старуха шмыгнула носом и потерла его кулачком.

— Беда какая! А нельзя придумать способ, чтоб не дать ей столько, а, Манол?

— Посмотрим, посоветуемся с адвокатами. Так и разоряется дом, от большого ума… Я должен знать счет деньгам, у меня есть обязательства. Кто должен что-то взять, пускай забирает, чтоб все чисто было. Я вам не позволю мною вертеть! — Манол схватил с миндера шляпу и ушел в лавку.

Христина не спала. Через полуоткрытую дверь она слышала весь разговор, и в горле у нее застрял горький ком. Манол, которому она так верила, так слушалась и взгляды которого разделяла, теперь видел в ней вымогательницу, посягающую на их богатство. Смерть Костадина сделала ее врагом в этом доме.

Все, что она пережила здесь, начало ей казаться внезапно прерванным сном, приснившимся без Костадина, и только сейчас ей стало ясно, откуда у него было это недоверие к Манолу и старухе. С этого дня Христина часто плакала по ночам, тайком от своей матери. Костадин представлялся ей теперь светлым духом, ушедшим вместе с ее отцом в небытие, прежде чем она успела оценить его и порадоваться ему. Она жестоко раскаивалась в том, что не послушалась его и они не отделились от брата, и проклинала тот час, когда поддалась уговорам Манола. Она чувствовала, как все глубже погружается в самое себя — разум распутывал, словно кудель, спутанные нити ее жизни и пытался заново сплести их в другую, более надежную и прочную ткань.

Однажды ночью, когда страдания стали нестерпимы, она поднялась с постели и тихонько вышла из комнаты. Ей казалось, что если она спустится вниз, то увидит Костадина. Христина бесшумно соскользнула по лестнице в освещенный яркой луной внутренний двор. Пристройки, где спали Янаки и уставшая за день батрачка, таили под крышей смутные тени. Все безмолвствовало, только от реки доносились голоса лягушек. Теплый ветер, прилетевший с гор, проник сквозь ночую сорочку к ее телу, и она почувствовала, что силы возвращаются к ней и жизнь властно вторгается в кровь. Что ей нужно в этом чужом доме? Тот, кто когда-то привел ее сюда, мертв. Она сама помогла ему уйти в небытие… Она любила его, но не ценила, и ей уже его не вернуть. Нет больше и ребенка; душа ее теперь пуста, как пуста и утроба.

В ту ночь с редкими звездами, когда луна уже скрывалась за виноградником, Кольо Рачиков бежал от казарм к городу и едва ли понимал, куда несут его ноги…

С момента «светлого чуда», «новой красоты», родившихся для него в день восстания, до этой кошмарной ночи он пережил страшные часы. Утром, узнав, что вспыхнула революция, Кольо прошел мимо околийского управления, чтобы посмотреть на убитых, а оттуда подался к Георгиеву, чтобы поделиться своими волнениями и надеждами, да и услышать его точку зрения, уверенный, что и Георгиев на стороне революции. Но учитель крепко-накрепко запер ворота и впустил Кольо только для того, чтобы узнать, что происходит в городе; революцию он назвал мятежом и сказал в заключение, что из этого ничего не выйдет.